Игра в «Городки»

Тогда я впервые увидел, что такое «смех сквозь слезы»: когда человек одновременно рыдает, смеется, задыхается и хватается за сердце. Не могу сказать, что я был совсем уж ни при чем и что не подлил маслица в огонь в той истории.

Потому что, когда Лавров сказал: «…матросы и… артисты», я подхватил и начал тихо подпевать: «…а также их родители, веселые истории послушать не хотите ли?..»

Через несколько дней в театре давали «Визит старой дамы» Дюрренматта. Я в маленьком оркестре играл на гитаре, а Володя — на аккордеоне. Играли мы танго «Кумпарсита», а артисты танцевали и одновременно говорили какой-то текст. И был в этой сцене сольный кусочек у Валерия Караваева, артиста с очень красивым низким голосом. Не знаю почему, но у него была нежная кличка «Папа»… В то время по всем телеканалам часто крутили рекламу соуса «Анкл Бенс» с улыбающимся во все зубы пожилым чернокожим мужиком. Он и был — Анкл Бенс. И вот выскакивает на сцену наш немолодой уже Папа, и начинает выдавать танго, и старается улыбаться во весь рот, как и требовал режиссер. И вдруг я отметил в нем невероятное сходство с героем рекламного соуса. Я, не поворачивая головы в сторону Володи, сказал:

— Смотри! А наш Папа — вылитый Анкл Бенс! Только для белых!

Пауза. Горбенко посмотрел в сторону улыбающегося Папы, стиснул зубы и, не переставая играть на аккордеоне, начал тихо подвывать. Потом, оставаясь лицом к сцене, не глядя назад, ушел за кулисы. Продолжая играть «Кумпарси-ту», он выл во весь голос уже оттуда. Его попытки вернуться на сцену не увенчались успехом. Он делал шаг навстречу оркестру, встречался глазами с улыбающимся по роли Папой, воспринимал его улыбку на свой счет и снова начинал выть. К вою добавился еще и кашель, заглушающий звук аккордеона.

Перед антрактом я успел «обработать» нашу буфетчицу Валю, и когда Володя в закулисном буфете заказал себе котлету с пюре, она спросила:

— Вам с соусом?

— А с каким? — поинтересовался Горобенко.

— А у нас теперь только «Анкл Бенс»! — ответила Валя.

Горбенко убежал выть в комнату оркестра. А когда все подутихло и слегка подзабылось, на одном из спектаклей к нему подошел вахтер с нашей проходной и передал небольшую, красиво упакованную коробочку с надписью

«Владимиру Горбенко». Он открыл ее, и там, естественно, оказалась банка «Анкл Бенс». Каюсь, моя работа…

После этой истории Володя стал избегать меня и проходил в театр через зрительское фойе, поднявшись на третий ярус, а оттуда по черной лестнице в свою музыкантскую каморку. У Горбенко образовалась стойкая «реакция на Стоянова». Мне уже не надо было никак шутить, подкалывать его или готовить какие-то розыгрыши. Он реагировал на меня как такового. На сам факт моего существования. Стоило мне появиться в любом месте рядом с ним — и у него начиналась смеховая истерика.

Если рассудить здраво, то ничего особенно смешного я ведь не делал. И шутки, которыми я окружал Володю, объективно не были такими уж остроумными. Просто сцена все очень обостряет. В жизни, может, и не смешно, а во время спектакля иному палец покажи, он и помрет со смеху…

Я продолжал веселить себя и театр, но «фактор Стоянова» в жизни Горбенко стал известен зав. музыкальной частью Семену Ефимовичу Розенцвейгу. Семен Ефимович сделал вывод, что случай клинический, и решил познакомить Горбенко с известным психотерапевтом… Прошло какое-то время. Я сидел у мужской гримерной и трепался о чем-то с другими артистами. Вдруг в конце нашего знаменитого длинного коридора появился Владимир Горбенко и уверенно направился в мою сторону. Все замерли. Он подошел ко мне, подчеркнуто по-деловому пожал руку, серьезно поинтересовался: «Как дела?» Я обалдел и молчал. Тогда он сочувственно потрепал меня по плечу и сказал:

— До встречи на сцене! — и уже обращаясь к остальным, добавил: — Всем хорошего спектакля!

Он двинулся в обратную сторону, прошел метров десять, развернулся, сказал: «Да. Теперь вот так!», щелкнул по-гусарски каблуками и гордо удалился…

Спектакль для меня прошел абсолютно бессмысленно.

Я с робкой надеждой вяло пытался шутить, но Горбенко стойко держал удар, брезгливо-снисходительно посматривал на меня и только один раз проронил: «Бес-по-лез-но!»

И все… Мое дальнейшее существование в театре потеряло для меня всякий смысл! В репертуаре я был занят в основном в эпизодах и в массовке, но это уязвлявшее мое самолюбие гнетущее прозябание так весело скрашивал Володя Горбенко! Я шел в театр с радостью, с ожиданием интриги:

«Что сегодня выдаст Горбенко?! Чем мы поднимем адреналин?» И все это у меня украл какой-то психотерапевт! Погасил свет в моем театральном окошке! Подонок! Накручивая себя, я уже был близок к полному оправданию Сталина в «деле врачей-убийц»!