Игра в японскую рулетку

В Японии своя специфика, и не последнюю роль здесь играет почти патологическая любовь японцев к чистоте. Если верить фильму, тюрьма, где сидят любители легкой наживы и прочие незаконопослушные граждане, не комфортабельна. Она – стерильна. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Два часа, не отрываясь, я следила за телекамерой, передвигающейся по тюремным коридорам, заезжающей то в мужскую камеру, перед которой, прежде, чем войти, четверо ее обитателей снимают и аккуратно раскладывают по полочкам обувь и переодеваются в домашние тапочки, то в женскую, где по стенам развешаны на плечиках «домашние платья»: их женщины наденут после работы. То следом за другой группой заключенных, закончивших работу, отправлялась в душевую, где у каждого своя бутылочка шампуня, свой одноразовый бритвенный прибор… А потом вместе с ними же, хорошо отмытыми, возвращалась в камеру, застланную татами, смотрела, как они задергивают шторы – я не оговорилась – на забранных решетками окнах и ждут ужина, съев который, после переклички, по сигналу дежурного офицера раскатывают свои футоны и отправляются ко сну. Дотошные телевизионщики показали и карцер – крохотный каменный застенок, где уже не было ни расстеленных на полу татами, ни занавесок на окнах, и вылизанные до блеска места общего пользования – они не в камерах, отдельно.

Когда же телеоператор влез на кухню и продемонстрировал поваров в белых колпаках и в стерильных перчатках, раскладывающих по тарелкам тот самый стерильно приготовленный ужин с четко распланированным количеством необходимых калорий и витаминов, я уже точно знала, что это мне напоминает: пионерский лагерь нашего детства. Но, конечно же, без этой вот безумной стерильности. Там, в лагере, мы точно так же ходили строем, дружно запевали песни, делали под музыку зарядку на чистом воздухе и убирали прилегающую территорию. Вот только у воспитателей лица были подобрее. Японские надзиратели, все как один, обладают совершенно бесстрастным выражением лица, леденящим кровь взглядом, бесцеремонно громким голосом и неизменными белыми перчатками. Лиц заключенных четко не показали ни разу: то ли пекутся о том, чтобы после отбытия срока у подопечных не было проблем «в миру», то ли в лицах тех такая безысходность, что может повредить имиджу страны. И, конечно же, здесь заботятся о том, чтобы каждый зэк овладел какой-либо полезной обществу профессией. Готовят в основном будущих работников сервиса: парикмахеров, прачек, дворников, поваров… Справедливости ради отмечу, что работают заключенные много и тяжко, ни на секунду не отвлекаясь – служба надзора дело свое исполняет великолепно. А вот забота о спасении заблудших душ, как правило, возложена на буддийских монахов, ежедневно посещающих тюрьму…

Словом, японская тюрьма, опять же если верить телефильму, не самое худшее место, куда может занести судьба человека, посетившего эту страну (есть уже и российские авантюристы-первопроходцы, охочие до заморской тюремной «баланды»). Вот только последние кадры выбились из общей картины: два офицера провожают к воротам заключенного, отсидевшего свой срок. «До свидания», – говорят ему. И тот, не оборачиваясь – спина выдает крайнюю степень напряжения, – цедит глухо: «Я бы хотел никогда больше не видеть этого места»…

Молитва о Сарваре

В 1993 году один физик из Ташкента приехал работать по контракту в Японию и устроил прием для членов местного общества японско-евразийской дружбы, ранее именовавшейся обществом японско-советской дружбы. Знаменитый узбекский плов, приготовленный его женой, оказался настолько удачен, что рассказ об этом пиршестве попал в местную газету, а потом и на глаза Ясуо Одаки, удачливому японскому бизнесмену, фокуснику-любителю и просто отзывчивому человеку. С городом Ташкентом, о котором рассказывалось в заметке, у него была особая связь.

С той поры как молодой военнопленный, сержант капитулировавшей квантунской армии Ясуо Одаки вполне сносно научился произносить русские слова, прошло 45 лет, срок достаточный, чтобы многие из тех слов, когда-то выговариваемых с легкостью, теперь вспоминались с неимоверным трудом, другие позабылись и вовсе. Но когда он прочитал в газете, что в Оказаки появились люди из Ташкента, города, где он провел в плену три тяжелейших и все-таки незабываемых года, мысли о правильном произношении волновали менее всего. Он просто поднял телефонную трубку, позвонил в институт и таким образом вновь попал в орбиту людей, говорящих по-русски. Время от времени мы вели с Одаки-саном неспешные беседы, дающие – и эмоционально, и информационно – значительно больше, чем любая самая расчудесно написанная книга о Японии и японцах.