Игра в ящик

Сидя прямо на полу гостиничной комнаты под окном, которое ночами далекие полярные звезды превращали в двадцать девятую, лишнюю кость, то двоечку, то троечку, то уступали облакам для пусто-пусто, Сукин тем временем пытался разрешить загадку законных двадцати восьми. Он искал тот ключик, который, сложившись, обрывает череду ходов, запирая волшебным образом непроницаемую, всегда неверную и относительную темноту навек, и оставляет победителю лишь вечный свет абсолютного. Однако геометрия спасения Сукину не давалась: начинал ли он с двойных костей, как те давние злые старики в мундирах сгинувших департаментов, или сперва ставил любую несимметричную, случайную, как потусторонний счет в ночном гостиничном окне, – все равно конец был одинаков. Раз за разом выходило именно то, о чем говорила тетя, Сукин все сбрасывал с руки, плоская ерунда. Хвосты не отсекались, они пристраивались, то хохолком к головке того, что лишь секунду назад казалось искомым знаком небесного птичьего звукоряда – волшебного ключа, то превращались в разновеликие лапы-культи и лепились бездарными конечностями к изящному телу-трубочке или совсем уже подлым образом внезапно выпрастывались змеиным бесконечным зубом из его бородки. И ничего не помогало, замешивал ли Сукин кости перед раскладкой широко, двумя руками, как целый океан, или щелчками большого и указательного расталкивал поодиночке долго и мелко, как будто лодочки в затоне, – нужное от ненужного внезапным ходом не отделялось, рано или поздно пристраивались все двадцать восемь до единой. Неизбывный шум всеобщего собрания не давал зазвучать одной чистой, глубоко личной мелодии. И ни одной новой мысли не было в голове, лишь глупая, день ото дня сдувавшаяся линза розового шарика. Эта груша-безнадежность все ниже и ниже пригибала Сукина к полу, и в конце концов, после совершенно бесплодной недели, приклеенный уже животом к ковровой дорожке, он в горькой сладости полного отчаяния предался занятию совершенно пустому и даже позорному по своей очевидной бессмысленности. Сукин наладился на одной поставленной на ребрышко кости, словно на черной курьей ножке, строить домики и башни. И в этом деле, освобождавшем его ум от бестолковых и навевавших лишь кислую дымку тоски напрасных усилий, Сукин к стыду своему и беспримерному унижению поразительным образом преуспел. Ему удавались целые храмы на одной кости пусто-пусто или шесть-шесть. Эти неверные, как книжные миражи, пагоды на одном уголке, сфинксы на жердочке покачивались у Сукина перед глазами и не падали, будто бы демонстрируя с наглядностью Пифагоровой теоремы незыблемость и нерушимость всей той череды лжи и обмана, которая сгущалась вокруг него концентрическими кругами и втягивала в себя, будто пучина одинокий камешек. А когда ценой немыслимого усилия Сукин снова и снова вырывался из месмерического оцепенения утопающего и резким движением руки крушил очередной доминус вобискум, у него за спиной тихонько приоткрывалась дверь и нежный, напевный голос звал: «Малыш, иди скорее к своей тете», – не было уже никаких сил противиться дурману полной и совершенной безвыходности.

Удивительным образом, несмотря на все более оформлявшуюся неопределенность ее собственного положения и скандальную нелепость ситуации с бесследно и неестественно пропавшим человеком, вдруг посреди цивилизованного и густонаселенного континента, просто благодаря точке еще одного украденного дня в этом очередном бессмысленном абзаце жизни, тетя всякий раз являлась с почты в необыкновенно приподнятом, едва ли не музыкальном настроении. Сукину временами даже казалось, будто он слышит исходящее от нее легкое и необыкновенно гармоничное мурлыкание, подобное тому, что издает стакан быстро внесенного посыльным оранжада. И совершенно определенно она светилась в тот день, когда Сукин впервые в жизни увидел ее всю. Тетя не была вульгарно и полностью обнажена, как те женщины, которых давным-давно случилось видеть Сукину на картинах в доме отцовского знакомого – судебного исправника, когда он случайно, возвращаясь из туалета, вместо двери в детскую толкнул точно такую же тяжелую в неосвещенный кабинет. Просто на этот раз, когда после обычного ласкового приглашения Сукин вошел к тете на южную сторону из своей северной половины, она оказалась не в платье, как это было всегда, а в прозрачной до обморока и озноба нежно-апельсиновой ночной сорочке, такого же цвета, как ее дымившиеся в солнечных лучах волосы и плавившиеся в полуденном тепле ноготки пальцев. Она вся и все вокруг нее составлялось одной гаммой, бесконечными вариациями лишь чистого экваториального цвета, и только два маленьких темных соска у нее на груди да узкое сгущение треугольника между бедер аукнулись в мозгу Сукина, еще неостывшего от тайных и бестолковых поисков, черной тоскливой костью два-один. Но тень мелькнула и пропала, как только этот каждый день обманывавший и снова манивший к себе свет дотянулся до Сукина, накрыл и проглотил без остатка, а когда наконец отпустил, ванильный голос тети пропел ему в круглый пупок: