Игра в ящик

А вот основным докладчиком по вопросу выступил именно Николай Николаевич, член парткома, с. н. с Прокофьев, как стрелка лабораторного прибора, нетерпеливо дрожавший и качавшийся на фоне арочного окна все то время, покуда сидевший за своим столом отв. за пож. безопасность помещения мямлил положенное:

– Негоже оправдывать свою инертность загруженностью работой и уж тем более какими-то бытовыми, домашними проблемами... Все это временное, преходящее, а вот общественная деятельность...

Намек, пусть и непроясненный, на какие-то домашние, семейные проблемы совсем не понравился Мелехиной, и она была просто рада, когда, не дожидаясь приглашения, как музыкант на нужной цифре паузы, резко вступил Н. Н. Прокофьев.

– Елена, – сказал ее будущий научный руководитель, качнувшись в красную рабочую область оконной шкалы, – Хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. Вопрос одновременно и деликатный, и безотлагательный, поэтому мы вас сюда пригласили, в это единственное в институте помещение, где, скажем так, пока что не загажено...

Ухо товарища Покабатько при этих словах как-то неверно дернулось, но сразу лучик света предостерегающе и грозно подмигнул на застекленном портрете В. И. Ульянова-Ленина над генеральским креслом секретаря парткома.

– Вы, конечно, слышали, – продолжал повизгивать Н. Н. Прокофьев, – о позорном происшествии, имевшем место в Отделении электромеханики. Ваш коллега, молодой сотрудник нашего института Евгений Доронин, размножал подрывные материалы. Сознательно работал на наших идейных врагов, а может быть и за мзду, это сейчас выясняет следствие, но лично меня бы такой факт не удивил, ведь эту нацию не переделаешь...

Все оказалось проще, не так уж многотрудно и долговременно, вопрос о постоянной работе комсоргом не ставился, речь шла всего лишь о разовом поручении, но почему-то именно эти простота и легкость несколько испугали Ленку. Ровно через неделю, в среду двадцать первого, состоится собрание институтского актива, на котором обязательно должен выступить и представитель комсомола, молодой ученый, аспирант, и сказать главное – то, что слишком деликатные, давно зашоренные партийцы пока не могут прямо:

– В том то и дело, что никакой он не Доронин. Хотел всех нас, что тоже очень характерно, элементарно ввести в заблуждение. Скрыть истинную свою сущность. Но стала явной... Бэз! Рахиль Абрамовна Бэз – фамилия его родной матери. Об этом прямо, без обиняков говорить, конечно, к сожалению, еще не время, но выделить, подчеркнуть это без – без корней, без родины, без веры – остро необходимо. И сделать это должен представитель молодого поколения, не замазанной ни соглашательством, ни приспособленчеством научной смены...

На столе секретаря парткома, С. П. Покабатько стоял совсем маленький, неофициальный и необязательный именно в этом кабинете портрет основателя ИПУ, отца отечественной горной науки, академика Б. Б. Подпрыгина. Странная улыбка цвела на лице Сергея Петровича и отражалась в одному лишь ему видимом стеклянном прямоугольнике. Товарищ Покабатько припоминал, что мать академика тоже звали очень нехорошо. Като.

– Решение вы должны принять здесь и сейчас. От этого зависит не только наше общее здоровое и чистое завтра, но в первую очередь ваше собственное ближайшее будущее, – стрелка зашкалила, взъерошенная голова Прокофьева на спичке шеи выехала за сетку оконного переплета и черная нарисовалась на белой, гладкой стене.

«На вантуз не похожа, – успела заметить Ленка Мелехина. – Скорее на ершик. На ершик, да...» Но фраза про завтра и про будущее, слетевшая с уст предполагаемого научного руководителя, при всей своей абстрактности конкретный образ тут же заслонила. Про «бэз» Ленка, правда, не очень-то поняла, но факт, сам факт подлого использования имени и вывески института, да и вообще, на что руку поднял, осмелился...

И тут ей, как обычно, как всегда, всех стало бесконечно жалко. Всех этих серьезных, больших и важных людей, старших товарищей, просто коллег, сидевших сейчас перед ней с опущенными головами. Маявшихся. Потерянных, как будто умоляющих – д. т. н. Покабатько, к. т. н. Никонов, м. н. с. Березкина. Но особенно несчастным и безутешным показался Ленке ее будущий научный, стоявший и двоившийся в полуденном свете, к. т. н. и с. н. с. Прокофьев.

«Да, ершик, ершик... даже одуванчик...»

И надо же, чтобы этот тощий, сквознячком колеблемый стоячий пшик и остальные, совсем не пшики вокруг, наоборот, клубнеобразные, массивные и недвижные, застывшие, засохшие, все до единого зависели не от кого-нибудь, а от нее, Ленки Мелехиной, как было сказано – «представителя молодого поколения, не замазанной ни соглашательством, ни приспособленчеством научной смены». Чувствительное, трепетное, материнское, вопреки всем законам физиологии двадцати трех бездетных лет, сердце девушки сжалось, горло перехватило, и, преодолевая необъяснимое, неясное смущение, даже постыдный в известном смысле страх, молодой ученый, комсомолка Елена Станиславовна Мелехина кивнула:

– Ну хорошо... ну не знаю... такая честь... ну давайте...