Игра в ящик

Одно такое долго разлагалось под солнцем на полке у отца, напоминая селедочной бумагой и полусъеденными буквами школьный дневник. Но только вместо красных двоек внутри и записей химическим карандашом «Родителям явиться школу» косая аккуратненькая дарственная сбегала к заглавию от левого угла обложки.

«Скромный труд... окажется... ля-ля не только интересен... но и пурум-пурум... полезен...»

– Не наш, простой деревенский подход, научная метода, – язвил отец, но верил, верил тем не менее. – Теперь уж точно станет на ноги. Повезло балбесу, ничего не скажешь...

И в самом деле, как-то ловко сразу после демобилизации Мишка досдал несданное в ДПИ и оказался сразу на четвертом курсе уже МГИ, закончил с рекомендацией в аспирантуру. И поступил в Институт горного дела АН СССР, и научным у него оказался член-корреспондент этой самой АН СССР.

– Без пяти минут академик, – шептала мама тете Гале, и тетя Галя в ответ загадочно и томно улыбалась, как будто в этом без чего-то – минут, рублей и граммов – ей виделось нечто понятное, родное и даже правильное. Какой-то плюс ее сестре Ларисе, всю жизнь прокуковавшей училкой в горном техникуме.

А потом опять что-то случилось. И снова летом, в астматические ночи, между Ленкиным последним и предпоследним курсами. Ночные телефонные звонки, полупридушенные разговоры:

– Ах, господи, ну хорошо хоть детей не наделали...

– Нет, подожди, я хочу знать, как так, чего ему, собаке, не хватало...

И быстрый отъезд отца, и скорое его возвращение, и самое страшное. Нет, не разбитые костяшки, опять кожица, содранная как будто сорвавшейся, не по бесчувственному, костяному, а по живому с кровью резанувшей маникюрной пилкой, жуткая темная линза на щеке, полумесяц и что-то вроде точки между рожек, как будто марку Красного Креста перевернули, прилепили, а после резко, без предупреждения сорвали с папиного лица.

– Что это у тебя, Слава?

– В поезде, Лора, сказали, какой-то придурок выбежал на рельсы. Резкое торможение...

И ужас, ужас, острый, горловой, давно забытый, оттого что Мишка, брат, снова окажется на пути, и сразу после окончания института ее вернут домой, не пустят в Москву, в аспирантуру. Но обошлось, ведь у нее, у Ленки, всегда как раз все то, что портил Мишка, получалось, выходило, а то, что выходило у него, ей даже воображение не предлагало, не соблазняло ни видом, ни цветом.

Леночка – веревочка, Леночка – замочек.
Вытянись-ка в струночку, дам тебе цветочек.

Попросту в списке нужных и полезных московских номеров ей мама не внесла семь цифр дяди Бори и тети Розы. Ведь брат уехал. Уехал в Нерюнгри. Так теперь считалось. За длинным рублем.

А Ленка – всего лишь навсего в Малаховку на три копейки, и вновь благодаря вмешательству отца. Вдруг взялся за нее родитель и обустроил ей всю жизнь. Определил в расчетное бюро конструкторского отдела Гипроуглемаша. Место нашел не просто в десяти минутах езды на электричке от Фонков, от ИПУ, но и еще с отдельным свободным днем, вторником. У шефа, совершенно лысого, из-за больших ушей-ухватов похожего на тумбу с самоваром, и потому, наверное, чаи гонявшего с утра до вечера, в толстой тетради записалась: «ИПУ, весь день» – и птица. Лети на станцию с очередной переработкой очередного параграфа, чтобы вернуться вечером уже побитой кошкой с очередной правкой предшествующего. В асимметричных галках, головастиках и длиннохвостых змейках левенбуковских пометок на полях, между абзацев, строк и даже на обратной стороне листа. «См. со стрелкой» страницу делало пропеллером в руках Елены и лентой Мебиуса в ее уставших на все это пялиться глазах.

Ну да, смогла, конечно, пройти семинар в отделении и положить в совет работу, все как положено, но и Подцепа, бездушный и бессердечный умник, любимчик Левенбука, такую же счастливую формальность однажды выполнил, да только уже больше года переплетенным экземпляром, настоящим, ту куклу, что притаскивают второпях, для справки, так и не заменил. То в секторе сидит, пугая совсем уж странными и диким углами разбеганья глаз, то пропадает где-то у себя, в Южбассе. Везет везунчик и везет, везет, конца дороги не увидеть, а недотепе, рыжей Ленке, сколько назначено тогда столбов – и телеграфных, и полосатых верстовых, да и к чему, и думать не хотелось...

Но отец радовался, считал, что все наладилось, все в лучшем виде и на мази, а уж Малаховкой, сосновым раем, просто гордился. Собственноручно снятой хрущевкой с окнами в лес, заставленный, заваленный стволами, как бухта шпангоутами, мачтами галер и каравелл после убийственного шторма.

– Ну как там, хвост пистолетом? – весело спрашивал, будя междугородним по субботам, как будто этот веник-хвост – символ душевного подъема, вечнозеленого энтузиазма – и в самом деле был чем-то навроде дырокола, автоматического шила, для постоянной боевой готовности нуждавшегося только в смазке и зарядке, механике благоустроенности. А в цели, смысле, неровном дыханье, головокружительном предчувствии собственно огневого рубежа – совсем необязательно.