Игра в ящик

Ленинский проспект кончился. Свернули на Садовое. Взрослые и дети шумели у входа в ЦПКиО. И все ели мороженое. И пахло цветами. Когда площадь была уже позади и серебряный мост – остов обглоданной рыбы открылся всеми своими костями, за спинами грохнуло. Ба-бах.

Саша и Оля вздрогнули. Палочка с синей тряпочкой дрожала в руках конопатой девочки. Папаша, стоявший рядом, веселился. А мать сердито поправляла беретик над рыжими косичками.

– Шарик, – все объяснил Саша Фрайман.

– Да, не война, – с ним согласилась Оля Прохорова.

За мостом острым серым углом на красной крышей соседнего дома выступал магазин «Международная книга». Место, где они встречались на первом курсе, до того, как открыли Качаловку.

– Здесь, – сказала Оля и остановилась.

Филиал Мавзолея, станция метрополитена им. В. И. Ленина впускала и выпускала пассажиров. Несколько минут Саша и Оля стояли рядом, молча изучая разнообразные проявления жизни, и не думавшей прекращаться ни справа, ни слева. И даже за спиной кто-то кого-то звал, ждал продолжения банкета.

– Миня, мы тут! Миня, ты что, совсем ослеп? Вот дурень!

– Теперь ты можешь спокойно и честно врать всю свою жизнь, – сказала Олечка. – Как все.

– Ты тоже, – Саня кивнул и косо улыбнулся. – Стесняться некого.

И тут он необыкновенным, детским, трогательным жестом, как будто бы растерянно, погладил свое ощипанную шерсть на голове, черную цигейку. Извлек немного электричества надежды.

– Все. Ты прямо здесь на кольцевую, – быстро решила Олечка, – а я на радиальную. Только не оборачиваться.

– Ладно.

– Миня, да ты же в сиську пьяный. Ой, он меня уронит.

Но в стаканчик мелкой метростанции на той стороне Садового, зажатого между букинистическим магазинчиком и большим учебным институтом, Оля входить не стала. Прошла мимо единственной открытой в этот день двери и долго брела одна по Метростроевской. Возле Кропоткинской села в троллейбус и поехала на Пушкинскую. Гоголевский, Суворовский, Тверской.

На Ждановской вышла на площадь и сразу села на 346-й. И всю эту бесконечную, нескончаемую дорогу на всех видах наземного и подземного транспорта Олечка Прохорова ощущала движение, жизнь у себя на груди. Змейку кожаного ремешка и божью коровку медальона. Змейка вела себя очень сдержанно, чуть-чуть перекатывалась с боку на бок и только, а вот круглое насекомое стесняться и не думало, вовсю шевелило лапками и усиками. Обживалось. То к одной груди подползет, до к другой, то неожиданно поднимется к ключице и там затихнет.

Автобус остановился возле дома, и Оля вышла. И тут, когда уже все было кончено и ни о каком наружном наблюдении можно было не думать, не беспокоиться, ни в шутку, ни всерьез, вообще, из сырой тени автобусного навеса навстречу Олечке шагнул сизый человек в шляпе. Второй за этот день живой соглядатай.

– Девушка, – промолвила фигура, смачно и проникновенно дыша желудком, увядшей селезенкой и слипшейся кишкой, – а домашний питомец у вас имеется?

Корешки съеденных зубов, остатки былой совести и чести, вполне гармонировали и сочетались с полураспадом струившейся из ротовой щели такой же слегка несвежей интеллигентской речи.

– Купите котика, – сказала мятая шляпа, так и не дождавшись ответа на свой прямой и в общем-то нескромный вопрос. – Для любви и тепла. Серенький.

При этом правая рука этого бывшего человека как будто что-то и в самом деле гладила за пятнистым, нечистым обшлагом плаща.

Для любви и тепла – это было явное издевательство, какая-то карикатура на нее саму, Олечку, что-то лелеевшую, гревшую у себя на груди уже второй или третий час. Ни слова не говоря, как урну, она обогнула незнакомца и двинула прямиком к дому.

Оказавшись за углом, во дворе, Олечка, повинуясь ка кому-то необъяснимому, чужому, из души вырвавшемуся порыву, нырнула не в свой, а в соседней, крайний подъезд. И там, на лестнице, она долго стояла у окна между этажами, глядя вниз, в совершенно пустой двор. Никто не объявился ни тут же, ни десять минут спустя в сером вечернем свете. Ни кот, ни человек, ни птица.

– Дура, – усмехнулась Оля, – дура.

И тогда, словно решив себя здесь же и вздернуть, коротким движением, сначала запустив руку за воротник, а потом быстро ее вытянув, Оля стащила реквизированную висюльку. Медалька не была круглой, заводской. Ее явно делали, ковали в какой-то мастерской, в темных дебрях большого городского рынка. Олечка потянула кончик шнурка, и подвеска соскользнула.

Кособокая, с неправильными краями, она хорошо смотрелась в такой же никем не правленной, живой ладони. Согрелась и не шевелилась. Тяжеленькая. Олечка сжала металл в кулачке и снова раскрыла пальцы солнышком. Не гаснет. Не гаснет. Для любви и тепла.

Ее собственное я крепло, суть, существо возвращалось и вытесняло все лишнее. Быстрый взгляд девушки скользнул по ряду почтовых ящиков. Полочки с дверками. Броня крепка, и танки наши быстры. Двадцатая, двадцать вторая, двадцать пятая. Квартира номер двадцать пять – жилище секретаря парткома, профессора, доктора технических наук С. П. Покабатько.