Игра в ящик

«Самое то», – подумала Олечка и опустила серебряную звездочку в огне восточных букв в узкую черную щель. Удивительно, но там, внутри, в праздничный, нерабочий день оказалась какая-то правда-неправда, и вместо стука каблучков, подковок о подковку, лишь шелохнулись и затихли бумажные страницы.

– Ать-два! – тогда негромко цокнула языком сама Олечка и медленно сошла во двор.

Уже под деревьями она вспомнила про тонкий черный ремешок. Ничего в нем не было от Сани и той далекой земли, которая его сегодня навсегда забрала, только серебряные законцовочки с замочком и петелькой. И вовсе уже не о чем жалеть. Ага. В аппендиксе двора возле кленов Олечка разжала пальцы над помойным баком. Змейка нырнула и захлебнулась в ворохах мусора абсолютно беззвучно.

И Олечка уверенным и скорым шагом, уже нигде не останавливаясь, и не задерживаясь, пошла домой, в свой собственный подъезд. Совершенно спокойная и ясноглазая. С твердым и безусловным пониманием того, зачем и для чего был, колбасил между плохим, хорошим и совсем плохим этот странный и необыкновенный день в ее жизни.

Чтобы никогда, никогда ничего подобного уже не повторилось.

ПАПКА

Цветные мультики счастливого пробуждения, подъема легкокрылым жаворонком не обещали. Мозги Романа Романовича Подцепы готовы были лопнуть, взорваться, вывернуться наизнанку розой, как сосиска, от корчей и ужимок молниеносно один другого сменявших персонажей, словно пластинку его детских, забытых лет, два года в студии народных танцев при клубе шахты им. Емельяна Ярославского, кто-то отрыл в потемках извилистого мозжечка и с диким хохотом и воем пустил крутиться в голове со скоростью месяц в минуту.

Раз-два-три, и раз-два, раз-два-три, и раз-два, раз-три-три и два-два-оп, и о-па-па, и-по-по, и раз-два-раз, гоп – все двоилось, путалась, мешалось, ни натуральный, ни иррациональный порядок чисел не соблюдался, ряды слипались, вытягивались, выли, кривлялись, и ни на миг не прекращался инфарктный стрекот метронома, и вторила ему нервная судорога, перевороты, перескоки из катаракты в глаукому калейдоскопа.

Роман задыхался, чумная, шарообразная атмосфера не хотела лезть в узкие дырочки носа, а растекшаяся по всем жилам его организма мерзкая сивуха, наоборот, не желала собраться в один вонючий ком и разом извергнуться наружу через пищевод. И самое кошмарное, мучительное и неизбывное было то, что Роман Подцепа знал со всей безнадежной определенностью уже два, ровно два дня тому назад – этот сеанс «Ну, погоди!» ему назначен, и предначертан, и обязательно случится.

Папанов ест Румянову, ест, давится, глотает, а самого Папанова – рвет на куски, жрет, уплетает Леонов с тухлым Пятачком. Давайте жить дружно.

Алексей Леопольдович, как всегда, был сама корректность и понимание, но тверд в своем решении и убедителен.

– Я знаю, – говорил он просто и размеренно, макая Романа в заводь этой неизбежности, давая привыкнуть и освоиться, – у вас сейчас самой горячее время. Счет на дни, если не на часы. Все так... Но, с другой стороны, поймите, при всем уважении к вам и к вашей очень всем нам нужной работе, ну не можем же мы в третий раз...

Неутомимая спортсменка-муха с самого утра трудолюбиво нарезала круги по узкому периметру комнаты.

– ...в третий раз в этом году отправлять в Вишневку эту... – Алексей Леопольдович задумался над определением, не нашел подходящего и с желчной избыточностью, столь характерной для его всегда интеллигентно разряжающейся неприязни, закончил: – эту Елену Станиславовну...

Вышло необыкновенно торжественно. И тоскливо, как при вручении комсоргом курса отличнику Подцепе общественного поручения в присутствии декана факультета. Неделю, шесть дней, суббота на барщине тоже рабочая, Р. Р. Подцепе, аспиранту третьего года обучения ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина предстояло провести в колхозе.

– В прошлом году смогли обойтись без вас, – продолжал Левенбук, самое искреннее, неподдельное сочувствие мерцало в его обычно холодных, совершенно бульдожьих глазах. – Но в этом году план увеличен почти на треть, и нам приходится задействовать буквально всех.

Из-за непрекращающегося над головой безумия двукрылой асимметричное, шершавое от хищной волосяной растительности лицо заведующего сектором казалось тухлой картофелиной. Совхозной посадочной площадкой. Сельскохозяйственным аэропортом. Роману было стыдно и неудобно.

Шесть дней, конечно, ничто по сравнению с предстоящими двенадцатью Гринбаума и Караулова, тем более восемнадцатью, которые уже оттрубила рыжая и сверхсознательная Ленка. Он, Ромик, безусловно напряжется, исхитрится как-то, глотнет еще немного воздуха, боднет его еще чуть-чуть башкой и компенсирует потерю, все равно выйдет на предзащиту в октябре, не в этом суть, а суть, суть в том, что черным неправильным глазам Левенбука, спокойным, как чернила в непроливайке, нет никакой возможности ответить нет, не поеду, хоть убейте, а вот прекрасным и единственным, полным дрожащей влаги, слез и горя Маринкиным – можно. И неоднократно, и последний раз буквально вчера вечером.