Игра в кино (сборник)

— Ну, сказал же — приеду. Чего ты?

— Митенька! — чуть не всхлипнула она. — Я тебя люблю. Правда.

Краюха желтого солнца, надраенного до прозрачной звонкости, бежала за разлапистой, заиндевевшей урманной тайгой.

По зимнику — зимней временной таежной дороге — шла цепочка машин. Через замерзшие речушки… В таежных буреломах… По голым, переметанным поземкой болотам… Мотор Митиного грузовика работает без натуги, ворчит, как старый и добрый кот, и только изредка пофыркивает, когда Митя сбрасывает газ. На панели управления белозубо смеется переводная красотка.

Гурьянов развернул Полин пакет — там пестрые шерстяные варежки и маленький транзисторный приемник «Сокол». Он примерил варежку на руку и улыбнулся — тепло. Включил транзистор, нашел «Маяк». «Маяк» передал, что самая теплая погода сегодня в Крыму и на Черноморском побережье Кавказа, а затем пошли джазовая музыка и популярные песни.

Вечер. Автопункт. Три рубленых дома, построенных для отдыха водителей на обочине зимника, золотят в вечернюю таежную темень квадраты своих освещенных окон. Здесь столовая с круглосуточно горячими блинами, две спальные комнаты, душевая. Во дворе сгрудились почти два десятка грузовиков. От машины к машине ходит прогревальщик, следит за моторами — моторы не выключены, чтоб не заморозить, и из выхлопных труб курится легкий дымок.

В душевой моются шоферы. Гурьянов намылился весь — после целого дня дороги приятно. Рядом под душем тоже какой-то шофер.

— Эй, друг, — говорит он Гурьянову.

— Ты мне? — спрашивает Митя, жмурясь от мыла.

— Тебе. Как кличут? — Дмитрием. — Дмитрий чеевич?

— Петрович.

— А ктоеевич?

— Как это? — Гурьянов открыл один глаз, посмотрел на соседа. Соседом был Полин «жених» Степан Прокофьевич.

— Ну, кто ты есть? — в упор спросил он.

Гурьянов понял, что назревает нечто, но сказал с полувызовом и в то же время примирительно:

— Ладно, дядя, мойся.

«Дядя» смерил взглядом Митину фигуру — Гурьянов был ему явно не по силам.

— Добро, — сказал он недобро. — Только ты уж не обижайся, если что. Должок с тебя за любовь.

Ночь. Луны нет, и мороз за сорок пять. Тьма навалилась на припорошенную снегом лесотундру и заледенелый зимник. Машина Гурьянова щупает фарами дорогу — узкую, скользкую. Далеко впереди еле видны задние фонари какого-то «МАЗа», а позади — темень, пусто.

Гурьянов ведет свою полуторку осторожно — дорогу переметает поземка.

Изредка мелькнет за боковыми стеклами кабины приставшая к обочине машина с погашенными огнями и невыключенным мотором, где сморенный усталостью водитель прикорнул дрему передремать, и снова — пусто на трассе, одиноко.

Полуторка взбирается на узкий мостик через замерзшую речушку, и вдруг мимо, обгоняя Гурьянова, на огромной скорости проносится «татра», в последнюю долю секунды виляет бортом, бьет им по передку гурьяновской машины, и Митина полуторка летит с мостика, переворачивается в воздухе и — чудом — становится на колеса.

А «татра» пропала в темноте, как не было.

Гурьянов посидел в кабине, а когда утихло сердце — ощупал себя. Ничего, цел, даже голову не зашиб. Прислушался — мотор заглох, ночь, тишина. Попробовал завести — нет, не заводится. Выбрался из кабины — снег выше колена, а под радиатором лужа. И мороз тут же схватывает. Сзади зимник пуст, ни огонька, а впереди тают в темноте огоньки удирающей машины. Мороз уже щиплет вспотевшее лицо.

Гурьянов медленно утерся шапкой, будто стирая маску бессилия и злости. От холода передернул плечами, сунул руки в карманы полушубка, там было что-то, он вытащил, поглядел — Полины варежки. Он зло швырнул их в сторону, за сугроб. Потом забрался в кабину, включил фары. Ветер переметал капот снегом, Митя включил «дворники», смотрел в ночь. Но никто не ехал по зимнику. На панели управления белозубо смеялась переводная красотка. Только сейчас он заметил, как она похожа на Люську. Тогда, на веранде черноморской шашлычной, Люся головой заслоняла солнце, и волосы ее радужно вспыхивали в лучах, как нимб. А на учебном полигоне школы собаководства нападали на Гурьянова щенки, и он, как мальчишка, возился с ними, падал, раскинув руки в траве, рычал и был счастлив от сознания всесилия в этом мире… А потом затрещали над головой кроны отцовского заповедника, прохватило откуда-то ветром, и к Гурьянову вышел из леса тонконогий лось, шершавыми губами взял за ухо и стал шептать что-то неразборчивое. Сначала приятно было, как он ухо жевал, а потом больно стало, и Митя проснулся.

Солнце ударило по глазам.

Над Гурьяновым стоял какой-то проезжавший мимо грузин-водитель, растирал ему уши. Увидел, что Митя открыл глаза, и сказал:

— Ну, ты даешь! Полчаса оттираю. Встать можешь?

На мостике через замерзшую речушку гудела невыключенным мотором «АТЛка» — легкий гусеничный вездеход.

— Ты как сюда упал, слушай? — сказал грузин.

Гурьянов ушел от ответа.

— Да так. Случайно.