Игра в классики

В те дни пятьдесят какого-то года мне стало казаться, что я загнан в пространство между Магой и пониманием того, что все должно измениться.

Было бы глупостью восставать против мира Маги и мира Рокамадура, поскольку внутренний голос говорил мне, что едва я обрету независимость, как тут же перестану чувствовать себя свободным. Будучи лицемером, каких мало, я раздражался оттого, что кто-то наблюдает, какая у меня кожа, ноги, как я развлекаюсь с Магой, за этими попытками попугая, который сидит в клетке и сквозь ее прутья читает Кьеркегора,[38] и, думаю, особенно меня раздражало то, что Маге даже в голову не приходило, что она мой соглядатай, и что она, напротив, была убеждена в моей суверенной самодостаточности; впрочем, нет, больше всего меня злило то, что никогда я не был так близок к свободе, как в те дни, когда чувствовал себя загнанным в мир Маги и когда стремление освободиться было признанием моего поражения. Мне было больно сознавать, что ни изобретенные мной удары судьбы, ни ширма манихейства,[39] ни все эти глупости моих жалких раздвоений не помогали мне просто подняться по ступенькам вокзала Монпарнас, куда Мага притащила меня, чтобы съездить навестить Рокамадура. Почему не принять то, что уже произошло, не пытаясь это объяснить, не изобретая таких понятий, как порядок и беспорядок, свобода и Рокамадур, будто расставляешь горшки с геранью во дворике на улице Кочабамба?[40] Наверное, надо оказаться на самом дне глупости, чтобы найти задвижку на дверях уборной или на калитке Гефсиманского сада. Я поначалу удивлялся, как фантазия Маги дошла до того, чтобы додуматься назвать сына Рокамадуром. Сидя в Клубе, мы до отупения пытались найти этому объяснение, но Мага сказала только, что мальчика назвали как и его отца, а поскольку тот бесследно исчез, будет лучше, если сына будут звать Рокамадур, и что лучше ему расти за городом, у кормилицы. Порой Мага неделями не заговаривала о Рокамадуре, и это всегда совпадало с периодами ее надежд стать камерной певицей. Тогда приходил Рональд, склонял над пианино свою лохматую рыжую голову ковбоя, и Мага принималась голосить Гуго Вольфа, да так яростно, что заставляла вздрагивать мадам Ноге, которая в соседней комнате нанизывала пластмассовые четки, которые носила продавать на Севастопольский бульвар. Нам больше нравилось, когда Мага исполняла Шумана, однако все зависело от расположения звезд на небе и от того, что мы собирались делать вечером, ну и от Рокамадура, потому что, стоило Маге вспомнить о Рокамадуре, пение шло ко всем чертям и Рональд, оставшись у пианино один, мог сколько душе угодно разрабатывать свои идеи бибопа[41] или уничтожать нас сладостной мукой блюза.

Я не хочу писать о Рокамадуре, по крайней мере сегодня, для этого нужно получше разобраться в себе и оставить позади все то, что отделяет меня от центра. Я всегда упоминаю про центр, хотя у меня нет никакой гарантии в том, что я знаю, о чем говорю, я просто попадаю в примитивную геометрическую ловушку, с помощью которой мы пытаемся упорядочить нашу западноевропейскую жизнь: земная ось, центр, смысл существования, «пуп земли»[42] — названия, вобравшие в себя тоску индоевропейских поколений. Даже мое нынешнее существование, которое я порой пытаюсь описать, Париж, по которому что-то гонит меня, словно осенний лист, даже это не удалось бы осмыслить, если бы в нас не билось то мучительное беспокойство, с которым мы стремимся найти ось вращения, и найти первоосновы всего сущего. Сколько слов, сколько названий для обозначения все того же беспорядка. Иногда я убежден в том, что глупость имеет форму треугольника и что, если восемь умножить на восемь, получится безумие или собака. Обнимая Магу, это конкретизированное выражение туманности, я думаю о том, что сделать ли фигурку из хлебного мякиша, или написать роман, который я никогда не напишу, или ценою жизни отстаивать идеи освобождения народов — смысла столько же. Маятник продолжает свои безостановочные колебания, и я снова обращаюсь к успокоительным категориям: пустяковая фигурка из хлебного мякиша, бессмертный роман, героическая смерть. Я расставляю их по местам, от меньшего к большему: фигурка, роман, героизм. Оцениваю их по шкале ценностей, так хорошо разработанной Ортегой, Шелером:[43] эстетическое, этическое, религиозное. Религиозное, эстетическое, этическое. Этическое, религиозное, эстетическое. Фигурка, роман. Смерть, фигурка. Мага щекочет меня языком. Рокамадур, этика, фигурка, Мага. Язык, щекотка, этика.

(-116)

3