Игра в классики

— Это не имеет никакого значения, — сказал Морелли. — Мою книгу каждый может читать, как ему вздумается. Liber Fulguralis [350], мантические листы и так далее. Я просто располагаю их так, как бы мне хотелось прочитать. Но даже если все и перепутается, кто знает, может, тогда-то и выйдет замечательная книга. Это будет шутка Гермеса-Паку, крылатого мастака по части приманок и плутней. Вам нравятся эти слова?

— Нет, — сказал Оливейра. — Ни мастак, ни плутни. Довольно истасканные слова.

— Будьте осторожны, — сказал Морелли, закрывая глаза. — Все мы бьемся в поисках чистоты, надрываемся, пытаясь опорожнить прокисшие бурдюки. Однажды Хосе Бергамин чуть не умер, когда я позволил себе распотрошить у него две страницы, доказывая, что… А посему осторожно, друзья, может статься, то, что мы называем чистотой…

— Квадрат Малевича, — сказал Этьен.

— Ессо. Скажем иначе — надо подумать и о Гермесе, дать ему порезвиться. Заберите и приведите это все в порядок, раз уж вы ко мне пришли. Глядишь, и я выберусь отсюда и тоже смогу бросить взгляд.

— Мы завтра снова придем, если хотите.

— Хорошо. Но к завтра я, наверное, напишу новое. Я сведу вас с ума, поостерегитесь. Дайте-ка мне сигарету.

Этьен протянул ему пачку «Голуаз». Оливейра держал ключ в руке и не знал, что сказать. Все — не так, этого не должно было случиться сегодня, нелепая шахматная партия с шестьюдесятью фигурами, ненужная радость в разгар глубочайшей печали, надо бы отмахнуться от нее, как от мухи, и выбрать печаль, а между тем единственное, что он держал в руках, — это ключ к радости, один шаг до того, чем он восхищался и что было ему необходимо, ключ, который открывал дверь Морелли, дверь в мир Морелли, и посреди этой радости чувствовать себя грустным и грязным, с усталой кожей и гноящимися глазами, пахнущим бессонной ночью и виноватостью, что кого-то уже нет и не пришло еще время, чтобы понять, хорошо ли ты поступал или не поступал все эти дни, и различить всхлипывания Маги и стук в потолок, снова вытерпеть секущий по лицу холодный дождь и рассвет над Пон-Мари, горькую отрыжку от вина, перемешанного с каньей, с водкой и опять с вином, и нащупать в кармане руку, не свою, а Рокамадура, и кусочек ночи, обслюнявленный, весь в мокрых пеленках, — как она запоздала, эта радость, а может, пришла слишком рано и пока еще не заслужена, а значит, может быть, villeicht, maybe, forse, peut-être [351], ax, какое же дерьмо, какое дерьмо, до завтра, маэстро, дерьмо дерьмом, бесконечное дерьмо, да, в часы посещения, дерьмо повсюду, им залеплено все: и лицо, и мир, мир из дерьма, мы принесем ему фрукты, архидерьмо на супердерьме, сверхдерьмом погоняет, dans cet Hôpital Laennec découvrit l’auscultation [352] и, может быть, еще… Ключ, невыразимый образ. Ключ. А может быть, все-таки выйти на улицу, с ключом в кармане. Может быть, все-таки ключ-Морелли, повернешь ключ — и войдешь совсем в другое, может быть, все-таки.

— По сути говоря, эта встреча вроде посмертной, днем больше, днем меньше, — сказал Этьен в кафе.

— Ладно тебе, — сказал Оливейра. — Плохо, если ты так настроен, ну, да что говорить. Извести Рональда и Перико, в десять встречаемся в квартире старика.

— Плохое время, — сказал Этьен. — Консьержка нас не пустит.

Оливейра достал ключ, повертел его в солнечном луче и отдал Этьену так, словно вместе с ключом сдавал город.

(—85)

155