Игра в ложь

Завязавших наркоманов не бывает; бывают наркоманы, которые достаточно долго не развязываются.

Ох, Амброуз.

Словно чья-то костлявая рука схватила меня за горло. В сердце вскипает яростная решимость. Нет уж, я докопаюсь до истины! Не ради собственного спокойствия; по крайней мере, не только ради него. Я вызнаю правду ради человека, которого любила, который дал мне приют, и утешение, и сочувствие как раз в тот период, когда я больше всего в этом нуждалась.

Не могу, подобно Люку, назвать Амброуза отцом. У меня был и есть родной отец. Тогда он был раздавлен горем, черств ко мне, занят маминой болезнью и попытками с ней свыкнуться – но все-таки. Что касается Амброуза, он заменил мне отца на время, на год. Стал тем, у кого можно искать любви и понимания, тем, кто принял меня, кто проявлял безграничное терпение – и находился в шаговой доступности. Во всех смыслах.

За это я всегда буду любить Амброуза. Мысль о его смерти – и о моей роли в этой трагедии – вселяет в меня непривычную ярость. Ярость так сильна, что заглушает голос разума, велящий немедленно бежать прочь из этого дома, возвращаться в Лондон. Ярость заставляет игнорировать ответственность за Фрейю, которая, уж конечно, подвергается здесь опасности. Ярость вытеснила все прежние страхи, перекроила поведенческие клише.

В своей ярости я уподобилась Люку.

Обшарив все комнаты, бегу вниз по шаткой лестнице, к шкафу. Хоть бы Кейт не перепрятала записку, пока меня не было.

Записка на месте. Там же, откуда Кейт достала ее только вчера; среди других бумаг, перетянутых красной бечевкой.

Мои дрожащие пальцы перебирают листки, пока наконец не натыкаются на коричневый конверт с надписью «Кейт».

Я открываю этот конверт. Я – впервые за семнадцать лет – прочитываю предсмертную записку Амброуза.

Почерк размашистый, с характерными петлями.

Моя дорогая доченька!

Как больно, как не хочется оставлять тебя одну. Я мечтал дожить до того, как ты станешь взрослой, увидеть тебя сильной, любящей, ответственной, самоотверженной. Не сомневаюсь, что ты именно такой и станешь – только уже без меня. Я мечтал качать на коленях твое дитя, как когда-то качал тебя. Этого не будет – прости. Я был безрассуден, не думал о последствиях своих действий – и вот теперь исполняю то, что должен исполнить. Других способов все исправить я не знаю. Я поступаю так, чтобы больше никто не страдал.

Не вини никого, моя радость. Я ухожу добровольно и с миром. Помни, моя дорогая Кейт, что я принял это решение из любви к тебе. Долг отца – защищать своих детей, и я совершаю то, что одно способно защитить тебя. Я не хочу, чтобы ты жила с чувством вины – оно подобно тюрьме. Я тебя люблю, и вот моя последняя просьба: живи, люби, будь счастлива. А главное – поступай так, чтобы случившееся не было напрасным.

Твой любящий папа.

В горле ком, боль так сильна и остра, что слезы грозят хлынуть на бумагу, смыть написанное.

Наконец-то – через семнадцать лет – до меня дошло.

Теперь я, кажется, понимаю, что Амброуз пытался сказать Кейт, какую жертву он принес. …не хочу, чтобы ты жила с чувством вины… совершаю то, что одно способно защитить тебя… я тебя люблю, и вот моя последняя просьба… поступай так, чтобы случившееся не было напрасным…

Господи, где логика?

Что вы наделали, Амброуз?

Что вы наделали?

Трясущимися пальцами достаю телефон, печатаю сообщение Фатиме и Тее:

Вы мне нужны. Пожалуйста, приезжайте. Гемптон-Ли, в шесть вечера.

Письмо прячу в карман, коляску с Фрейей выкатываю за порог. Почти бегу от мельницы – и не оглядываюсь.