Игра в марблс

По громкой связи разносился голос Эйдана. Я позвонила ему, чтобы вернуться к реальной жизни. Поговорить с нормальным человеком.

– Значит, теперь ты ищешь пропавшие шарики? – переспросил он, когда я закончила пересказывать события дня, пропустив лишь инцидент с разбитой кружкой. На заднем плане слышались восторженные вопли – мальчишки пуляли из водяных пистолетов.

– Я даже не знаю уже, только ли в шариках дело, – сказала я, внезапно осознав это сама. – Узнать, каким папа был прежде, гораздо важнее, чем найти сами шарики. Началось с них, но появляется все больше вопросов, огромные зияющие пробелы, которые я пытаюсь заполнить. У отца была другая жизнь, которую он скрывал от меня, был совсем другой человек, о котором я хочу знать больше. И не только ради меня – ведь если он все забыл, он никогда больше не встретится с той частью самого себя.

Эйдан долго не отвечает, и я пытаюсь разгадать его молчание. Он думает, я сошла с ума, окончательно съехала, или он скачет в восторге от того, что наконец-то ко мне вернулись силы? Но отвечал он спокойно, сдержанно:

– Тебе виднее, Сабрина. Я тебя отговаривать не стану. Если ты думаешь, что тебе это может помочь…

Этого достаточно. Я понимаю, что он хочет сказать. Если это может помочь мне, то есть, в итоге, нам обоим.

– Думаю, поможет, – отвечаю я.

– Я люблю тебя, – говорит он. – Смотри, чтоб тебя больше никто не целовал.

Я смеюсь.

– Серьезно, Сабина. Будь осторожнее.

– Хорошо.

Дети проверещали в телефон: я тебя люблю, мамочка, ты где, ху-ху, ииии – и отключились.

Шарики привезла блондинка. К папе я поеду позже, сначала найду ту светловолосую женщину, которая привезла шарики, женщину, которая знает другую сторону моего отца, человека, мне до сегодняшнего дня неведомого. Мне известна только одна женщина, соответствующая этому описанию, и она сразу же, как только я набрала ее номер, согласилась со мной встретиться.

Она сидела в самом темном углу кафе, вдали от окна, света и шума. Выглядела старше, чем мне помнилось, – да ведь она и стала старше. Почти десять лет прошло с тех пор, как я видела ее в последний раз, почти двадцать с тех пор, как мы познакомились. Все еще светловолосая, но красится и на неделю пропустила срок: у корней волосы темные или седые. Старше меня на десять лет, сейчас ей сорок два. Мне она всегда казалась очень юной и при этом намного меня старше – слишком молодой для моего отца, но все же намного старше его дочери. А теперь мы не слишком-то отличаемся. Вид у нее, пока она меня ждала, был скучающий, но за скукой пряталась тревога, которую я ощутила, едва увидев эту женщину, – она тоже заметила меня, изменила позу, высокомерно вздернула подбородок, и я сразу почувствовала вновь всю ненависть, которую питала к ней издавна. Самодовольная сука, все, чего она хочет, автоматически должно падать ей в руки. Я постаралась сдержаться, не давать воли гневу.

Я увидела их с папой, когда мне было пятнадцать лет. Тогда родители еще не расстались. Не прошло и года, как он нас познакомил. Якобы они только что встретились, у него начинаются замечательные новые отношения, мне следует радоваться за него и его поддерживать, но я-то знала, что он с ней уже давно. Насколько давно, я не знала и обсуждать не собиралась. Он не только маме лгал, он и мне лгал, глядел мне в глаза и говорил то же самое – говорил ложь.

Они были пьяны посреди дня, в обеденный перерыв, и до сих пор всякий раз, проходя мимо того ресторана, я чувствую, как неприятно тянет в животе, и словно опять вижу их перед собой. Люди не понимают, что они делают с другими людьми, когда делают то, чего делать не следовало. У дурных дел есть корни, они прорастают, распространяются, ползут, скрываясь под поверхностью, а потом взламывают жизнь других людей. Одним проступком никогда все не заканчивается, это всегда целая череда событий, и каждое отращивает корни и ветвится в разные стороны. Со временем все эти ошибки и проступки переплетаются, словно ветви старого, искривленного дерева, и сами в себе запутываются, сами себя душат.