Игра в молчанку

В конце концов мы добирались до узкой калитки-вертушки, ведущей к выходу с Порт-Мидоу. К этому времени Элинор почти всегда спала, и мне казалось – вернулись старые добрые деньки, когда нас было только двое. У калитки я всегда останавливался, чтобы поцеловать тебя, а ты в свою очередь привставала на цыпочки, отчаянно скрипя резиновыми сапогами-веллингтонами. Да, все снова было как прежде, но лучше, потому что в кенгурушке у тебя на груди сладко посапывала еще одна причина быть счастливыми. Прежде чем закрыть калитку за собой, мы по очереди целовали Элинор в головку – в то место, где из-под чепчика выбивались тонкие, рыжие волосики. Наша дочь была с нами, она была здорова и довольна, и это придавало нашей жизни новое измерение. Все теперь казалось более выпуклым, ярким и целым, и я снова мог дышать полной грудью.

Только одно беспокоило меня. Я хорошо видел, как сказалось на тебе материнство. Особенно это было заметно в первые недели. Я беспокоился за тебя на протяжении всей беременности, и это было в порядке вещей, однако и после родов тревога не оставляла меня. Нет, ежедневные трудности, с которыми сталкиваются все матери, не сделали тебя ленивой или небрежной, но… просто я слишком хорошо тебя знал. Ты прекрасно справлялась со всеми делами, но никакие твои успехи не могли справиться с твоей неколебимой уверенностью, что мы, родители, ежеминутно балансируем на грани грандиозной катастрофы. Иногда, когда Элинор слишком долго плакала и никак не успокаивалась, я почти физически ощущал исходящие от тебя волны паники. Что мы делаем не так? А вдруг у нее что-то серьезное? А вдруг..? Мы немало вынесли, прежде чем стали родителями, и тут внезапно выяснилось, что мы очень смутно представляем, как на самом деле нужно растить ребенка. Если Элинор плакала, ты впадала в подобие ступора и не осмеливалась даже пошевелиться, пока она не успокаивалась, а успокаивалась она порой только спустя шесть или даже семь часов.

В конце концов мне удалось привлечь на помощь Эди, и мрак начал понемногу рассеиваться. Как-то раз ты с почти прежней самонадеянностью заявила, что не вернешься на работу в клинику по крайней мере до тех пор, пока Элинор не пойдет в школу. Было это месяцев через девять после ее рождения, поэтому твои слова заставили меня почесать в затылке. Как раз незадолго до этого я получил новую работу в университете, и, хотя там платили больше, мы отнюдь не роскошествовали. Как нам выкручиваться, если ты не будешь ничего зарабатывать?.. Этого я не знал.

Пока я мысленно перекидывал костяшки на воображаемых счетах, пытаясь прикинуть наши будущие расходы, ты без умолку тарахтела, что, дескать, тебе необходимо проводить с дочерью как можно больше времени и т. д. и т. п. Быть может, это была своеобразная психологическая компенсация за годы ожидания, несбывшихся надежд, сомнений? Не могу сказать, вопросов задавать я не стал. Кроме того, в твоем голосе звучали такое глубокое волнение и восторг, что я поспешил согласиться с твоим планом, не успев даже подсчитать, можем ли мы себе такое позволить.

К счастью, денег нам хватило, хотя и едва-едва. Я всегда любил свою работу – запутанные загадки природы, внезапные интеллектуальные прорывы, маленькие открытия и новые знания, сполна вознаграждавшие меня за долгий и упорный труд. Но теперь я жил, в основном, ради вечеров и выходных, которые я мог провести дома. В те первые годы Элинор росла не по дням, а по часам, и наблюдать за этим было все равно что просматривать детскую книжку-кинеограф: по отдельности все страницы вроде одинаковы, но если перелистывать их быстро-быстро, сразу становится заметно, как быстро летит время. Мне же хотелось рассмотреть и запомнить каждую картину.

В те времена самыми лучшими моментами моей жизни были те, когда я возвращался домой – к вам. Элинор, одетая в пижамку, сидела у тебя на коленях или – когда стала постарше – на разделочном столике, и доверчиво прислонялась рыжей пламенеющей головкой к твоей груди. Ты же, захлебываясь от восторга, демонстрировала мне ее последние достижения: раскрашенный булыжник, который можно было использовать как пресс-папье, или коллаж-аппликацию, все еще липкую от клея. Если же я почему-то задерживался, то, едва успев снять пальто, тут же мчался в детскую, где Элинор – все еще теплая после ванны – лежала в кроватке, дожидаясь вечерней сказки.

Боюсь, что твой голос ее чем-то не устраивал, поэтому ты обычно изгонялась в кресло-качалку, а на коленях у тебя лежали плюшевые медведи и зайцы, выброшенные из кроватки, чтобы освободить место для меня. Мне всегда было очень трудно сказать Элинор «нет», поэтому мне приходилось прочитывать некоторые сказки и истории по два или три раза, прежде чем она начинала задремывать. Если мое «художественное чтение» оказывалось скучным, ты тоже засыпала, поэтому, прежде чем поставить книжку на полку, я успевал насладиться видом сразу двух спящих красавиц. Никогда, никогда я не понимал толком, что я такого сделал, что мне так повезло!