Игра в молчанку

На первый взгляд, можно было подумать, что мы легко отделались. И все же глубинные тектонические пласты нашей семейной жизни чуть заметно сдвинулись, и я понял, что на самом деле она устроена гораздо сложнее, чем мне до сих пор казалось. Теперь, когда мы вместе ходили в супермаркет, Элинор почти не обнаруживала желания оставить нас и отправиться исследовать полки самостоятельно. Кроме того, со второго полугодия она стала посещать после школьных занятий художественный кружок, и, если я заходил за ней хотя бы на пять минут позже обычного, Элинор принималась с таким остервенением грызть ноготь на большом пальце, что из-под кожи проступали крошечные капельки крови. Если же мы отправлялись гулять, она не отходила от меня ни на шаг и сжимала мою руку чуть сильнее, чем раньше. Иногда, правда, я был почти уверен, что все это мне просто кажется, да и ты в первый же день по пути в школу поговорила с ней о том, что произошло в Португалии, а Элинор ответила, что все в порядке. Что ж, быть может, она и вправду так считала.

Но, как говорится, никто не умер, значит и волноваться нечего. Это была любимая поговорка моей матери, и я несколько раз пытался применить ее к нам, к нашей ситуации, но с Элинор эта простая формула не работала. Она всегда так боялась нас огорчить, правда, Мегс?.. Совсем еще кроха, она так старательно прятала свою боль и страх, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах нас не коснулась даже их тень. Мы и раньше сталкивались с чем-то подобным: разбитая коленка, о которой Элинор «позабыла» упомянуть, ссора с одноклассницей, о которой мы случайно узнали от кого-то из родителей и так далее. Но после Португалии?.. После того как она убедилась, что была для нас всем? После того как поняла: все, что причиняет ей страдание, нас буквально убивает? Для любого ребенка, а в особенности для такого сверхвосприимчивого как Элинор, это очень нелегкое бремя. Оно и не каждому взрослому по плечу.

Между тем неделя летела за неделей, проходили месяцы… Воспоминания о неудачных каникулах понемногу стирались в памяти, тускнели, и сознавать это было очень приятно. День ото дня мы возвращались к нормальной жизни, в которой по-прежнему было много больших и маленьких радостей. Не стану отрицать, мне очень нравилось смотреть, как растет и взрослеет моя дочь. После своего восьмого дня рождения Элли начала очень быстро вытягиваться и вскоре почти догнала тебя. Единственное, чего я побаивался, так это того, как бы она не стала проявлять раньше времени слишком большую самостоятельность, отдаляться… Нет, вы с ней всегда были очень близки, так что в основном я беспокоился за себя. Быть может, то, что я скажу сейчас, прозвучит слишком мелодраматично, но мне не хотелось, чтобы теперь, когда Элинор стала старше, она отбросила меня как что-то ненужное – как одну из тех игрушек, из которых она выросла или разлюбила, и которые томились в небрежении в глубине ее платяного шкафа. И я поклялся себе сделать все, что только будет в моих силах, чтобы сохранить нашу связь – связь между отцом и дочерью – как можно дольше.

Ей было уже лет девять, когда в классе делали какой-то исследовательский проект о бабочках. Элинор была очарована. Она рисовала бабочек, читала о них все, что могла достать, и даже упросила нас купить ей пижаму с узором из ярких мотыльков. Школа планировала организовать экскурсию в Ботанический сад на соответствующую выставку, но когда я предложил Элинор сходить туда заранее – только вдвоем – она мгновенно поймала меня на слове.

– Элли, иди скорее сюда, смотри, какая красота!..

В павильоне было тихо, как в хорошей библиотеке, окна заклеены глянцевыми плакатами с надписью «Соблюдайте тишину!», поэтому Элинор переходила с места на место с преувеличенной осторожностью, которая казалась мне немного комичной.

– Ой, правда! А как она называется?

– Это парусник, он же кавалер. – В природе я видел эту бабочку только раз в жизни на каком-то семейном торжестве в Норфолке, когда мне было примерно столько же лет, сколько Элинор. Уже тогда они были редкостью, что уж говорить о сегодняшних временах.

– Действительно очень красивая… красивый. – Элинор подошла так близко, что я почувствовал на руке тепло ее дыхания.

– На, сфотографируй его. – Я протянул ей свой фотоаппарат.

Взгляд Элинор сделался внимательным, сосредоточенным. Высунув от усердия язык, она навела объектив на трепещущие перед ней бледно-лимонные с черными, словно выведенными тушью узорами, крылья. Вспышку я отключил, звук затвора тоже. Элинор успела сделать с полдюжины снимков, не потревожив крылатого красавца, но возвращая фотоаппарат мне, она громогласно чихнула. Парусника точно ветром сдуло, а половина посетителей выставки с возмущением уставилась на нас.

Элинор посмотрела на меня. Глаза ее распахнулись во всю ширь при одной мысли, что я сейчас буду ее ругать, а я… я больше не могу. Схватив Элинор за руку, я потащил ее за собой к пожарному выходу. Оказавшись снаружи, мы хохотали до тех пор, пока у нас не разболелись животы.