Игра в «Мурку»

Вообще Теодор давно уже пришел к выводу, что умение формулировать мысли — отнюдь не есть ультимативный признак ума. Даже наоборот, искусство заключать бесконечно сложные явления в ограничительные и обобщающие суждения на удивление легко осваивается дураками. А Ленин

с Троцким и Гитлер, утверждал он, — впечатляющие и даже ослепительные примеры того, к каким чудовищным последствиям может привести внедрение в массовое сознание обобщающих и хорошо сформулированных концепций. Эти рассуждения Теодора в книге, претендующей на легкость и ироничность, кажутся автору слишком тяжелыми и декларативными. Разум и вкус говорят руке: вычеркни!

— А может, оставим? — спрашивает автора Теодор.

— Нет, — отвечает категорически автор и вычеркивает.

Но Теодор не оставляет размышлений на ту же тему и вечером пишет в знакомую нам тетрадь.

«Две концепции: космополитизм и национальная идея. Первая говорит:

— Я снимаю все проблемы.

Вторая спрашивает:

— Где?

— Что значит — „где“?

— Где это удалось?

— Пока нигде, но я убеждаю, воспитываю, и дело движется. Ведь движется? Признаешь?

— Признаю. Долго еще?

— Что?

— Двигаться.

— Сколько надо будет. Дело-то правильное!

— А нет ли в этом насилия над тем, кто не хочет?

— Чего не хочет?

— Иного рядом.

— Но он же не прав!

— Почему?

— Нужно быть терпимым!

— Как?

— Закалять себя.

— А если затянется?

— Вооружиться терпением.

— А если не получится?

— Надо стараться, надо учиться жить вместе. Эта проблема нелегка, но ее можно и нужно решить и уладить.

— А зачем?

— Что „зачем“?

— Решать и улаживать, если можно не создавать?»

Теперь же все смотрели на Бориса и Тольку-Рубаху. Вид у Теодора, когда он произносит двусмысленные пассажи с издевательским оттенком, — невинный, Борису же не удается спрятать характер. Вот и сейчас — положил ногу на ногу и на высокое колено — ладони, одну на другую, ни дать ни взять писатель Владимир Набоков на старой фотографии.

— Не слушайте их, Толя, — вдруг заявила Аталия, — они никуда не собираются.

Баронесса неожиданно для Теодора изобразила согласие. Теперь уже Борис с Теодором переглянулись. Что это? Женский бунт на корабле? Не иначе как женщины, сговорившись, решили дать сионистский бой за душу Тольки-Рубахи, не поощрить «йериды» (сионистский термин, означающий значительное понижение человеческой ценности вплоть до полного нравственного оскудения, случающееся с субъектами, покидающими Еврейское Государство). Теперь уже заметил Теодор, что и Баронесса и Аталия принарядились сверх обычного, «намазались», по выражению Баронессы, тщательней.

Толька-Рубаха выглядит окончательно сконфуженным.

«Хороша „капелла“, — подумал Серега, — поди исполни с ней третью симфонию Брамса».

Еще поговорили о чем-то постороннем, но смущение оставалось в воздухе, вскоре Толька-Рубаха стал прощаться, пообещал подумать, купить словарь языков Ближнего Зарубежья, и рубаха на нем слегка взмокла, хотя кондиционер работал исправно.

— «Яфей нэфеш!» (прекраснодушные хлюндрики, дрянь людишки, левые интеллектуалы), — ругнулся Борис, когда закрылась дверь за Толькой-Рубахой. — Победили, сберегли Тольку-Рубаху! А как же с Серегой — сионистом «ба дэрех» (в развитии)? Не поможем ему? Не жить ему в Тель-Авиве, в Шхунат-Бавли? Придется ему скрываться от полковника в Нетании, рисковать там жизнью из-за криминальных разборок? В Тель-Авив въезжать тайком, в пробках?

«А не такой уж он русофоб», — подумал Серега и даже сделал вид, что не заметил, какие на него, оказывается, имеются у Бориса планы, и может быть, не только у него одного, а и у прочих его агентов тоже.

Борис бывает резок.

— Г'ыба ищет, где глубже, евг'ей, где луче, — Борис изливает желчь обиженного идеалиста, сожалея только, что лишь два грассирующих «р» в этой фразе не позволяют ему выразить всю глубину своего негативного чувства.

Но тут не сдержался Читатель и сам влез в нашу повесть. Причем он явно выглядит возмущенным.

— Ваш Борис страдает глупой петушиной надменностью, — заявляет он, — эти его брыкания — выходки обиженного мальчишки, чей рыцарский порыв не поддержан и не разделен товарищами! У него все признаки философской незрелости. Он игнорирует современную либеральную мысль, в согласии с которой научились мы не предъявлять к человеку чрезмерных претензий, уважать его свободу, принимать иное, быть просто терпимыми, наконец!

Что тут скажешь Читателю! Прав Читатель. Невозможно с ним спорить. Вот и Набоков — бросил разубеждать англичан насчет большевистского чуда в России, занялся делом и преуспел. Отчего же не следовать примеру великих? Но пока мы рассуждаем, взвился Борис.