Игра в «Мурку»

Справку насчет истории чумы в России Серега без труда получил в Интернете. Чума, как и показалось сразу Сереге, косила в основном Запад. Ее эпидемия достигла Москвы один раз — в 1771–1773 годах, была преодолена профессиональными усилиями русских врачей и организационными мероприятиями графа Орлова. Распространению инфекции способствовали большие скопления людей у Варварских ворот, уверовавших в исцеляющую силу чудотворной иконы Боголюбской богоматери. Московский архиепископ Амвросий распорядился убрать икону. Разъяренная толпа, обвинив архиепископа в краже иконы, кинулась искать его. Не найдя поначалу, бросилась громить богатые дома, карантины и чумные больницы. Наконец, на хорах Донского монастыря Амвросий был найден и растерзан.

Нобелевский роман Серега прочел совсем недавно. Поначалу его смутила простота и провоцирующая непритязательность изложения, показалось вначале, будто автор и события романа движутся в разные стороны. Вот инвентаризированы снег, солнечные лучи, капуста на кладбище, все сброшено в один открытый картонный ящик с надорванным углом и четырьмя откинутыми на разные углы картонными зюйдвестками. Автор погрузил ящик в телегу и сам тоже едет в ней, прихватив и Серегу. А навстречу им бредут люди, называя автору свои имена-отчества, Сереге же было непонятно, нужно их запоминать или погодить, может, не понадобятся. А вот этот кусок из диалога:

«— …Общение между смертными бессмертно и… жизнь символична, потому что она значительна.

— Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали»,

— показался было Сереге программным заявлением автора, но он тут же себя одернул. Впоследствии, по мере чтения романа, поэзия скитаний, поезда, дороги, партизанщина, эпический охват захватили Серегу. Вот и я так, подумал он: школа КГБ, Африка, Ближний Восток, теперь вот отдел русско-еврейской дружбы, что дальше? В итоге роман ему понравился. Правда о большевизме, добавив оттенков, не тронула Серегу: в значительно более подробной разработке она уже была известна ему от Солженицына и особенно Шаламова. Пастернак, конечно, в этом равнодушии Сереги был невиновен. К туманностям Серега отнесся почтительно, а фантастические поведение и судьба доктора сейчас обрадовали Серегу, будто оправдывая его собственную спонтанность и помогая ему принять назревающее безумное решение об отъезде.

Когда Серега три месяца назад закончил читать роман, он решил обсудить его в электронной переписке с Теодором. Теодор отвечал неохотно и едва ли не туманнее самого Пастернака. «Контекст больше текста», — написал он.

Зато Борис, узнав от Теодора об интересе Сереги, с энтузиазмом подхватил переписку и, свернув к сионистскому аспекту затронутой темы, отмечал, что Пастернак из-за своего страстного славянофильства представляется ему драгоценной потерей для дела сионизма. Жаль, жаль. Но в его русском патриотизме, сознательно и злокозненно отравлял Борис могущую возникнуть у Сереги симпатию к поэту, мне видится существенный изъян: тридцати лет не хватило нашему еврейскому славянофилу, чтобы избавиться от уважения к Кавказскому Дьяволу, зато он мгновенно переполнился презрением к безобидному в общем-то, хоть и несколько хамоватому и вполне русскому Лысому Черту. Упорство, с которым он убегал и отрекался от своего еврейства, это типичный и чрезвычайно плодотворный старт к сионизму. Можешь мне поверить — мы все прошли через это, доверительно сообщал он Сереге. Он даже назвал Пастернака еврейской «бедной Лизой». Совсем уже распоясавшись, Борис охарактеризовал великого поэта как дважды полуженщину, поскольку его восприятие жизни — наполовину женское, а сила рациональной составляющей его интеллекта как раз и составляет половину женской. В подтверждение своих тезисов Борис привел цитату из Пастернака, утверждавшую, что «…главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним…». Что тут еще можно добавить?! — восклицал Борис. Но представь, добавлял он, это совершенно не помешало расцвету глубочайшего художественного дарования Пастернака. Гений! Гений! Универсалистом его не назовешь, потому что, как человек глубоко одаренный, он далеко ушел вперед от банального еврейского универсализма, который, утверждал Борис, похож на старого холостяка, убежденного, что ему принадлежат все женщины мира, хотя на самом деле ему не принадлежит ни одна из них.