Игра в судьбу

— Знакомься — мой друг, известный московский драматург Глеб. А Москва, чтоб вы знали, всегда наличными платит, — крикнул он вглубь зала невидимому слушателю, — Глеб, подтверди.

Глеб мотнул головой и свекольно покраснел — «известный драматург» было явной насмешкой, если не издевательством.

— Господи, сколько раз меня ещё унизят в этом мерзком городишке? — с тоской подумал он, но Леопольд уже тащил его в дальний угол, отпуская какие-то шутки по поводу заведения и его персонала.

Они сели за столик не раздеваясь и даже не сняв шапок.

— Матильда, — прокричал Мерцальский, — веселей шевелись — душа горит. Или ты хочешь, чтобы она подожгла ваш шинок?

— Вы не слушайте его, меня Милкой зовут, — представилась официантка, ставя на стол тарелку с крупной солью и кладя перед Глебом захватанную жирными пальцами папку с надписью «МЕНЮ РЕСТОРАНА…». Название ресторана было замазано чёрным фломастером.

— Ты эту грязь убери — всё равно в ней одно враньё — и волоки, для разгону, бутылку водки, пару пива, огурцов потвёрже, капусты да хлеба. Ну и сама подсаживайся для компании. Можно, Фима? — крикнул Леопольд через плечо.

— Только чтоб чуть-чуть, — отозвался голос с кухни.

Леопольд встал и отвесил глубокий поклон:

— Спасибо, благодетель. Ты нам часа через два что-нибудь съедобное сваргань, но если опять позавчерашние котлеты подсунешь, я тебе точно шнобель по щекам размажу. Лети, Баттерфляй, не томи.

Уже через пять минут Леопольд разлил водку по щербатым фужерам.

— Я поднимаю свой бокал за гостя столицы нашего древнего края, за выдающегося драматурга и просто отличного человека, за нашего Глеба, дай ему Бог здоровья и счастья. За тебя, дорогой ты наш.

Произнеся дежурный тост, Мерцальский крякнул и опустошил полный фужер. Милка хихикнула и чокнулась с Глебом:

— Присоединяюсь к великолепному тосту!

Глеб снова покраснел — издевательства продолжались.

Похрустели огурцами и капустой, помолчали, Леопольд снова налил:

— За тебя, Изольда, за твои неотразимые прелести!

Глеб затосковал, понимая, что его просто «выставляют», но тут Фима позвал Изольду и она, матерясь, ушла.

— Вы обещали объяснить, почему мне повезло, — несмело напомнил Глеб.

— С пьесой-то? — пьяненько осклабился Леопольд, — Объясняю. Ты вот скулишь про себя: обидели мол, надругались, унизили и так далее, а не понимаешь, что просто счастливо отделался. Что ты потерял? Три дня? Деньги? Невинности авторской лишили? Всё? А что приобрёл? Побывал в Тьмутаракани, узнал жизнь захолустья и его театра, наконец, с хорошим человеком водку попил. Мало тебе за эти копейки? Выпьем за войну малой кровью! — он влил в себя очередную порцию водки и продолжил, — А теперь представь, что приняли твою пьеску к постановке. Бр-р-р, страшно представить. Ну-ка отвечай, сколько у тебя действующих лиц?

— Двенадцать.

— Отлично! А возраст у них какой?

— От двадцати до тридцати пяти.

— Великолепно! Ты труппу нашу видел? Ну, и кто там твоих сосунков изображать будет? Старушки наши? Но вот представь, её приняли, а дальше что? — Мерцальский выразительно посмотрел на Глеба, — А то, драматург ты мой хренов, что попросят тебя переписать своё творение, учитывая специфику конкретного театра. А ты ведь до дрожи жаждешь увидеть свою пьеску на сцене, не так ли? И начнёшь ты её, любимую, кромсать, по живому резать. Плакать будешь, рыдать будешь, а изрежешь на куски ребёночка единственного, тщеславие своё теша. И мотаться в наши Палестины каждый месяц будешь, и жить здесь будешь неделями среди нас, пьяниц запойных, и доить мы тебя будем, бычка московского, чище самой знатной доярки-ударницы. А года через три, когда и взять с тебя уже нечего будет, пошлём мы тебя по всем алфавитам кириллицы и латиницы, да ещё и иероглифы добавим. Вот тогда-то, Глебушка, ты узнаешь, что такое унижение, а это… Так, недоразумение. Давай выпьем за то, чтобы… Батюшки-матушки, закончилась огненная вода у индейцев. Эй, Быстроногая Лань, волоки ещё бутылку!

Они сидели уже часа четыре и Глеб сбился со счёта выпитых бутылок — Леопольд с официанткой пили на равных, да и Фима, время от времени подсаживавшийся к столу, не отставал.

За окном стало сереть. Глеб тосковал, глядя на Лёвку и пьяненько хихикающую Дездемону, которую Мерцальский откровенно щупал и грозил удавить, как только она окажется в постели. До него никому не было дела и, притупившаяся было обида, расцвела с новой силой.

— Значит, говоришь, бычок московский? — выплеснул Глеб накопившуюся горечь, — Ну и гады же вы все.

Мерцальский бросил на него короткий взгляд, сделал озабоченное лицо и забормотал:

— Всё, всё, спать — вечером спектакль. Человек, счёт! — прокричал он и, шатаясь, пошёл к двери. Звякнул колокольчик и Леопольд Мерцальский исчез из Глебовой жизни, так же внезапно, как и появился. К столу подошёл Фима и положил перед ним всё то же меню.

— Я больше ничего не хочу, сыт по горло, — мрачно буркнул Глеб, отодвигая засаленную папку.

Фима молча открыл её и снова пододвинул к Глебу:

— Расплатитесь, пожалуйста.