Играй, Агата!

Под звуки фокстрота Рио-Рита на сцену поднимаются несколько пар, изображающих мирную жизнь до войны: самые высокие мальчишки в белых рубашках с закатанными рукавами, девочки в платьях с пышными юбками (собирали по всему лагерю). Вася выходит на авансцену, фонограмма постепенно стихает, и он поет кусочек из другой песни, тоже военной:

Городок провинциальный, летняя жара,

На площадке танцевальной музыка с утра!

Рио-Рита, Рио-Рита, вертится фокстрот…

На площадке танцевальной сорок первый год.

Звучит сирена воздушного налета, грохочут взрывы, по большому экрану в глубине сцены мечутся широкие лучи прожекторов, ловящих в перекрестье фашистские бомбардировщики. Пока идет заставка из-за кулис появляется хор (и гитаристы, Агата справа, Даша слева, а Вася посередине, между двумя группами). И дальше – как кино: вот ребята переодеты в военную форму, вот девочки машут им вслед платочками, кадры атаки на экране, вот оставшиеся в живых солдаты возвращаются в объятия любимых. Только уходило шестеро, а назад вернулись двое.

Вспомните, ребята! Вспомните, ребята!

Это только мы видали с вами,

Как они шагали от военкомата

С бритыми навечно головами.

Агата поет изо всех сил. У нее разрывается сердце от жалости и боли, она сразу и те девушки, что провожают, и те солдаты, что поднимаются из окопа, и мать одного из солдат. Но музыка ведет ее, не дает развалиться, требует продолжать, допеть до конца.

Последний аккорд – несколько секунд паузы – и зал просто обрушивается. Все встали, хлопают яростно, никак не прекратят. Агата видит, что многие женщины в зале вытирают глаза. Выступающие быстро спускаются по боковым лесенкам и идут на свои места – сквозь ливень аплодисментов, хлопков по спинам и плечам, зрители никак не могут успокоиться. Ведущий конкурс старший вожатый СанСаныч давно вышел к микрофону, пытается что-то говорить, но его не слушают. Наконец буря стихает, СанСаныч объявляет следующее выступление: «на сцену приглашается восьмой отряд с песней «Землянка».

Ого, думает Агата, вот уж кому не повезло! Восьмеркам. После нас петь «Землянку» – это сто процентов провал, их даже слушать никто не станет. То возбуждение, что держало ее под током последние два дня, исчезло, она устала и хочет побыть одна.

Агата выскальзывает из переполненного душного зала и выходит на пустынную площадь перед зданием столовой. Весь лагерь – там, в клубе, им еще долго маяться, пока не пройдут все выступления, включая самые дурацкие и пафосные, потом еще ждать, пока жюри объявит победителей. А она – свободна, внутри какая-то незнакомая пустота и усталость. Очень болят стертые пальцы, в голове гулко и просторно, ни звука. Агата идет к качелям в глубине сада, ложится спиной на автомобильную покрышку, исполняющую роль сиденья, и начинает тихо-тихо отталкиваться ногой. Господи, как же хорошо! Просто быть здесь одной, никуда не бежать, ни с кем не разговаривать, только бездумно смотреть на темнеющее небо сквозь листья огромных лип и кленов, чувствовать остывающий воздух, слышать начинающийся вечерний пересвист в кустах и поднимающийся из травы стрекот. Мягкое вечернее тепло обнимает Агату, она чувствует только покой и незнакомое прежде удовлетворение от победы: я смогла это сделать, я справилась. Я умею играть на гитаре.

Глава четвертая. Сыграй, Агата!

«За невлюбленными людьми

Любовь идет, как приведенье,

И перед призраком любви

Попытка бить на снисхожденье – какое заблужденье!»

Юнна Мориц.

12 ноября 1988 г., суббота

– Морковка! Морковкина! Гуси-гуси, га-га-га!!

«Два-дебила-это-сила», «весь вечер на арене», совсем-не-братья Ежов и Еремин надрываются у нее за спиной. Агата стоит, уперевшись лбом в грязноватое стекло огромного окна в рекреации, привычно отключив слух, уставившись взглядом в раскрытую на подоконнике книгу. Она все равно ничего не видит, просто пережидает, пока уродам не надоест надрываться впустую, и они уйдут. Подходить ближе идиоты боятся, знают, что у Агаты не задержится врезать ногой, куда достанет. Ноги у Агаты длинные и сильные. «Страус эму» – тоже одна из кличек.

Однако идиоты не уходят. Агата дожидается паузы в потоке детсадовских обзывательств и резко разворачивается к ним лицом. Молча смотрит в переносицу Еремину, у него вроде остатки сознания теплятся, какой-то самоконтроль остался. Крупный, тяжелый, стриженный под ноль пацан осекается и толкает в бок напарника, которому тормоза забыли установить при рождении.