Играла музыка в саду

Меня не избирали даже в счетную комиссию, не то чтобы в какие-нибудь заседатели. И в число приглашенных на кремлевскую икру ни по списку восьмисот, ни по полуторатысячному списку не попадал.

И даже когда к моему чудовищному 75-летнему юбилею каким-то образом отслюнили мне малоценный орден Почета, то вручали его вдали от Кремля, и временный министр культуры, а не сам президент.

К СЛОВУ, О ЕЛЬЦИНЕ

Так бывает не только в книжках - именно на этом месте позвали к телевизору, жена закричала: Ельцин уходит! И я с сочувствием слушал его последнее слово, собственноручно, подумалось мне, написанные три странички покаянного текста. Оказалось, и здесь я частично ошибся. (Хотя "сколь же, сколь же" - так спичрайтеры едва ли напишут!)

Еще потому так думаю, что в нашу личную встречу у меня на юрмальской дачке, перед тем как ему стать Президентом, он рассказывал нам, как шел на трибуну той памятной партийной сходки. Шел, начиненный, как фокусник, рассованными по карманам двенадцатью вариантами своей действительно исторической речи. Шел, сознавая державность каждого шага, перебирая в уме все двенадцать текстов и раздумывая, какой следует зачитать. И не надо делать из него болванчика типа позднего Брежнева!

Тем западло было бы сказать народу: "простите!" Народ у них для того и существовл, чтобы быть ему, народу, во всем виноватым.

Слушал я уходящего с поста Президента моей страны, в которой я всегда был сыном врага народа, слушал, и слеза в его голосе, человеческая слеза, готова была скатиться из моих глаз.

Вот он уходит навсегда, этот великий, заткнитесь, великий деятель России история еще отдаст кесарю кесарево - уходит достойно, попросив прощения "за все, в чем был и не был виноват", перед страной, перед соратниками, передо мной - тоже.

Мы сидели у нас на веранде, четверо: Наина ("Она у меня - из "Руслана и Людмилы"" - сказал Ельцин), живая, домашняя, разговорчивая, маленькая рядом с огромным мужем ("Как я не хотела уезжать из Свердловска, знала, что здесь сожрут!"), непьющая; Лида, жена моя, непьющая; Борис Николаевич, благостный и как-то уж слишком откровенный, и я.

Неподготовленное застолье: два пузырька "Столичной", селедочка, какое-то жесткое мясо. Я, разумеется, глядел на него как на героя всей моей жизни - он сказал им то, что я побоялся сказать! Один - против танков и тюрем, с двенадцатью вариантами текстов в карманах! Борис Николаевич, Боря, хотелось сказать после третьей, но нет, не сказал. Заговорили о Горбачеве.

- А что он при себе этого Лигачева так близко держит, сам-то человек вроде как бы хороший?

- Не знаю. На крючке он у него, что ли? - Пожал плечами и насчет "хорошего человека" промолчал.

- Борис Николаевич, а есть ли там у вас кто-то действительно хороший?

- Не знаю. - Сказал и помолчал. - Мы ведь не дружим. Так принято. Может быть, Александр Николаевич Яковлев? Он мне по праздникам открыточки присылает. По почте.

Потом я ему книжечку стихов подписал: "Борису Ельцину, коммунисту настоящему". Надо же так оскорбить Давида, только-только вышедшего против Голиафа! Впрочем, это была глупость, а разве я вам еще не сказал, что к большим умникам себя не причислял и не причисляю?

А потом, заполночь, я отвозил его в санаторий, и он целовал меня хмельными мягкими своими губами. И забыл у меня на даче простые трехрублевые советские очки.

Плохая примета! С тех пор только один раз позвонил я по данному самим телефону - когда он в Верховном Совете закачался. Как провидец, сказал Наине Иосифовне:

- Все будет хорошо. Вот увидите, найдется совестливый, откажется от мандата. В нашу пользу. - Не такой уж я оракул, хотел просто поддержать, и как в воду глядел!

Потом, вознесенный народной поддержкой и надеждой, стал Борис Николаевич нашим Президентом, и я послал ему из Юрмалы телеграмму в своем глупом, несдержанном стиле: "Поздравляю точка ликую точка возьмите охрану стреляю хорошо точка".

Обиделся. А я бы ответил этому незваному другу в его же духе: "Сначала возвратите очки восклицательный знак". Впрочем, прав Ельцин, а с моей стороны это было обычным проявлением дурного тона.

А потом было все, что было. И лично у меня нет к нему неумеренных претензий ни за приватизацию, ни за плохое житье народа (поди как хорошо жили на этой пайке!), ни за Чечню. Не жили как люди, и начинать нечего.

Импичмента он был достоин лишь за одно: сдавал друзей, одного за другим, с постоянством маньяка. "Вам нужны потрясения, а мне нужна великая Россия!" помнил.

Я не был президентом, но нет, Борис Николаевич, друзей сдавать нельзя. Ни при каких обстоятельствах. А за другое пусть вас другие судят.

Но! Никого не убил. Никого не арестовал. Не преследовал за критику его, Ельцина, а ведь рука неслабая! Не закрыл ни одной газеты. Не навесил на себя ни одной награды. И в Союз писателей не вступал, и речи свои не цитировал устами холуев, и чемоданчик с кнопкой передал первому же, в которого поверил!

Прощайте, Борис Николаевич, да простит вам Бог все ваши прегрешения. Они и так померкнут перед лицом вашего подвига во имя России.

ТАГАНРОГ

В белом цирке

Бывшем Труцци,

В Таганроге,