Игрок Фемиды

Ясность в мой подыхающий, сломленный мир внесло только выражение глаз водителя, вышедшего из машины. Сначала злое, а потом напуганное. Видимо, с моим лицом творилось что-то ужасное. И я не только о порезах.

— Куда тебе? — хрипло спросил он, обегая свою машину и распахивая мне пассажирскую дверь.

— Ветеринарка, пожалуйста! Пожалуйста, мужчина! — мой надрывный крик, когда я падала на сидение его машины с отчаянным страхом глядя на маленькое умирающее тело в моих окровавленных руках. — Пожалуйста! Пожалуйста!

— Сейчас! — он стартанул с мечта, едва не врезавшись в другую машину и рванул вниз по проспекту, пока я заходясь в ужасе скулила, глядя в карие бусины глаз, уже подергивающиеся туманом.

Кажется, водитель что-то говорил о полиции, но я ничего не различала за своим надрывным воем и осознанием, что я упускаю своего пса. Я опаздываю. Он умирает на моих руках. Умирает.

Водитель через две сплошные повернул к крыльцу моей ветклиники и даже еще не успел полностью остановиться, когда я рванула в дверь и побежала в здание.

Влетела в холл, что-то бессвязно заорав, из-за слез ужаса не видя почти ничего, кроме черного пятна у себя в руках.

Его быстро забрали в смотровую. Я осознала себя ревущей на коленях на кафеле, пока ассистентка, напуганная до мертвенной бледности, пыталась поднять меня на ноги.

Встала, шатаясь и опираясь на ее плечо. Добрела до диванчика для посетителей и рухнула на него, подавшись вперед и обнимая трясущимися руками подрагивающие колени, сдерживая рвущий душу крик, заставляющий сжиматься мое тело.

Вода, поданная в пластиковом стаканчике и приговор. Травма несовместимая с жизнью. Я взвыла, сжав стакан в руке и расплескав воду по себе и дивану. Петр Александрович, сидящий на корточках у моих ног, сжал мои руки до боли, твердо глядя мне в глаза. С его губ сорвались еще одни страшные слова — он сильно мучается. Нужна эвтаназия.

Снова каким-то нечеловеческим усилием сдержала крик. Застонала раненным животным, не видя перед собой ничего, кратко кивнула и попросилась к нему.

Он лежал на смотровом столе. Рядом подключенная, такая ненужная капельница. Его накачали обезболивающим, поэтому он молчал.

Такой маленький, так неуместно лежащий на металлической ровной поверхности. Неверные, боязливые шаги, за которыми он следил затуманенными глазами

Я опустилась на корточки перед столом, глядя в темные, подернутые поволокой глаза. Ему ввели препарат, и я снова титаническим усилием сдержалась от крика. Гармошка моргал с каждым разом замедленнее. Каждый вдох длиннее и глубже. Кожаный нос совсем сухой.

Я не чувствовала как скатываться слезы, и, смешиваясь с кровью срываются на кафель. Дрожащими, скрюченными пальцами оглаживала мягкую шерстку между стоячих ушек. Гармошка засыпал. Не знаю, понимал ли, что навсегда. Но он смотрел в мои глаза, пытаясь бороться с собой, пытаясь удержать мой взгляд. И у него это даже получилось целых три секунды. Мой маленький сильный защитник. Он моргнул еще раз, выдержав чуть дольше трех секунд. Прежде чем закрыть глаза навсегда.

Из его легких вырвался какой-то рваный выдох. То ли облегчения, то ли сожаления, и я поняла, что все. Сдерживая рвущий душу крик, подалась вперед, целуя еще горячий нос, и уткнулась головой в короткую мягкую шерстку на его шее, обняв обмякшую голову руками.

— Прости меня пожалуйста… Прости… Пожалуйста… — срывающимся, полным боли и вины шепотом. — Пожалуйста, прости…

Ноги ослабли и я стукнулась коленями, закрывая себе рот руками, чтобы не закричать.

Ветеринар потянул мне руку, хмуро глядя в сторону. Я вцепилась в его кисть пальцами и поднялась. Неверно зашагала в сторону стойки администрации. Ассистентка протянула мне стаканчик воды. Помогло мало.

Хлопнула дверь.

— Лен! — ошарашенный голос Антона.

Я непонимающе обернулась. И все. Мир окончательно рухнул, я больше не пыталась держаться. Захрипела, протянула к нему руки, как маленькие испуганные дети тянуться ко взрослому и разрыдалась. Он в два шага преодолел расстояние между нами и стиснул в объятиях. Отвел в машину, раскоряченную посреди парковки и едва не въехавшую на ступени крыльца.

Меня била крупная дрожь, даже вдохнуть с трудом получалось. Я вжималась в его тело на заднем сидении о чем-то рвано умоляя сквозь стиснутые до скрежета зубы и плакала. Навзрыд. От страха, от ужаса, от оборвавшегося кошмара.

Антон дрожащими руками обнимал меня, оглаживая по коротким волосам и целуя в шею горячими, сухими губами. Его близость, тепло его тела и сильных рук дарили чувство успокоения, позволяли выплескивать боль и страх, приносили пока еще хрупкое чувство обрыва для всего ужаса, и надежду, что это всего лишь ночной кошмар. Не знаю, сколько это продолжалось. На улице уже давно стемнело. Я, все еще подрагивая, но уже не так сильно, отстранилась. Боясь смотреть на него, вцепилась взглядом в свои перепачканные руки, уже покрывшиеся багровой коркой, сжимающие колени.

— Кто?

Я прежде не знала, что ненависть в голосе может ощущаться физически. Он поднял мою голову за подбородок заставляя смотреть в свои ледяные глаза на белоснежной коже лица.