Игрок

Женщина в баре точно не была Автором. Она и ее подруги выглядели великолепно, оставаясь при этом безликими, как десять тысяч других женщин в этом городе. Может быть, они приехали в Лос-Анджелес, чтобы стать актрисами, воодушевленные каким-нибудь провинциальным фотографом, но кинокамера осталась равнодушной к их красоте. Они были очень симпатичными, но когда их лица снимались крупным планом, камера выявляла скучную симметрию, заурядность и страх что-то выдать. Что именно? Что-то мелкое, дешевое, чрезмерную алчность и страх перед бедностью, на которую они были обречены. Женщин в баре переполняла готовность пойти на преступление и хранить его в секрете в обмен на большой дом, дорогой немецкий автомобиль и визиты в косметический салон трижды в неделю. Все они были слишком худы от бесконечных тренировок в спортзалах и больше бы походили на людей, прибавь они в весе фунтов на пять. Хроническая анорексия давно лишила их самых аппетитных частей тела, которые хотелось бы погладить или ущипнуть. Амбиции таких женщин обычно заканчивались перепечатыванием сценариев в маленьких квартирках в Восточном Голливуде, но теперь у авторов есть компьютеры, и машинописные услуги больше никому не нужны. Что будет с этими Женщинами из бара? Найдут ли они мужей? Или выйдут ли снова замуж? Они были больше похожи на разведенных или брошенных мужчинами, доведенными до истерики после шести месяцев траханья с этими глянцевыми куклами. Богатыми неудачниками. Ему захотелось выйти из своей кабинки и присоединиться к женщинам в баре, угостить их, а потом уговорить совершить самоубийство, чтобы избавить мир от своего существования. Одна из женщин улыбнулась Гриффину. Наверное, она его узнала. Если бы Автор был женщиной – а Гриффин допускал такую возможность, не коря себя за то, что не предусмотрел этого заранее, – эта женщина не сидела бы в баре. Она была бы маленького роста, темноволосой, в старомодных очках и без макияжа, похожей на социалисток из Берлина образца 1925 года, со строгим носом и словоохотливым ртом. Она была бы одета в черное, в туфлях на низком каблуке. Или она могла бы быть высокой блондинкой, легко впадающей в депрессию, умной и нервной аристократкой с аллергией на интересных мужчин. Женщины-сценаристки не ходят в «Поло-Лаунж», они пугливы. Юмор Гриффина иссяк, и ему стало не по себе. А вдруг эти женщины действительно авторы, а не шлюхи? Может быть, они собирают материал для сценария? Или просто решили развеяться? А если они не авторы, а просто две одинокие женщины? А почему они одиноки? Гриффину хотелось извиниться за все его грязные домыслы. Ему хотелось сказать этим женщинам: «Я больше ничего не понимаю».

Автора в зале не было. Может быть, Автор позвонит мне сюда, подумал он, официант принесет телефон, и я услышу дыхание. Может быть, он что-нибудь скажет.

В зал ввалились Сивелла с Оукли, чуть не оттолкнув метрдотеля, и сели за столик к Гриффину.

– Итак, вас надинамили, Гриффин, – сказал режиссер.

– Похоже на то.

– Она вас не стоит, – сказал Оукли. От него пахло марихуаной. От них обоих пахло.

– Вы, ребята, обкурились, – сказал Гриффин, стараясь сохранять дружелюбие.

– Мы хотим рассказать историю, – сказал импресарио.

– Доктор вышел.

– Мы ее отдадим другой студии, – сказал режиссер.

– Благословляю, – рассмеялся Гриффин. – Пусть у кого-нибудь другого болит голова.

– Вам не отвертеться, – сказал Сивелла. – Я хочу поведать ее вам и сейчас.

Я не хочу сейчас ничего слушать, – сказал Гриффин, наслаждаясь нарастающим напряжением. Начиналась игра. Он был в настроении играть.

– Расслабьтесь, Гриффин, – сказал Сивелла. – Это шутка. Всего лишь рок-н-ролл.

– Вовсе нет. Это кино. Мы не выпускаем сотню альбомов в год. Мы снимаем девять фильмов. У нас нет права на ошибку.

– Вам надо расслабиться, – сказал Сивелла.

У Гриффина пропало желание спорить.

– Как вы знаете, «постоянная бдительность – цена свободы».[19] – Он попытался изобразить улыбку. – Что будете пить? – спросил он и подозвал официанта. Он заказал себе минеральной воды и позволил им рассказать сюжет.

– Есть один районный прокурор, который запутался в своих чувствах, – сказал Оукли.

– Нет, не так надо начинать, – сказал Сивелла. Гриффин видел, что Оукли выругался про себя. Это было важно для него. Выпал редкий случай рассказать сюжет вне стен студии, иметь возможность общаться не по телефону, а он, едва начав, уже стал путаться.

– Хорошо, попробуем так. Вы у самой большой чертовой тюрьмы в Калифорнии, высоченные стены…

Гриффин перебил, просто чтобы подразнить Оукли, хотя знал, что это нечестно:

– Почему Калифорния?

– Потому что в Калифорнии есть газовая камера. Можно взять любой штат, где есть газовая камера. Любой штат, где существует смертная казнь и где не применяется расстрел, смертельная инъекция или электрический стул. И вот вы у тюрьмы. Внутрь въезжает вереница автомобилей. Ночь. Идет дождь. У входа небольшой пикет демонстрантов, около сотни человек. В руках свечи.

– Свечи под дождем? – спросил Гриффин.

– Они прячут их под зонтиками. Зонтики светятся, как японские фонарики.