Игромания

Тимошка снова вытер рукавом нос и слюнявый рот, и поковылял нетвёрдой походкой прочь. После разговора с пьянчужкой, старушка задумалась. В голову полезли всякие чёрные мысли:

– А вдруг, и впрямь, художник потребует у меня плату за работу? Но, вроде он добрый, душевный человек. Он всё сделал для меня просто так, как для родного человека, – Степанида Тимофеевна перекрестилась и пошла в дом стряпать ужин. Она твёрдо решила, что такие нехорошие мысли, ей только во вред, и не надо очернять человека за его хорошие и добрые дела. Когда художник вернулся из города, то он снова привёз конфет и печенья для Тимофеевны.

– Знаете, Степанида Тимофеевна, я своим знакомым в городе, рассказал про ваше село. И какие тут красивые места, лес, горы, Волга и озеро. Как много рыбы водиться. Этим летом к вам в село приедут много городских. Вот увидите, у меня рука лёгкая, – Пётр Иванович отхлебнул из чашки и откусил кусок пирога.

Утром художник начал снова писать цветы яблони, и заканчивать детали пейзажа.

– Ну вот! Наконец-то получилось всё, как я хотел! – Пётр Иванович удовлетворённо потёр ладони.

– Идите, посмотрите мою работу Степанида Тимофеевна! – крикнул он в сторону открытых дверей дома.

Тимофеевна не спеша подошла к картине, и долго смотрела на нее:

– Как душевно! Как вы всё хорошо нарисовали! – она даже прослезилась, глядя на работу художника.

И действительно, на картине было всё, как живое. Чувствовалась душа, мысли, которые он хотел передать.

Была видна в картине светлая душа художника, восхищение красотой цветущих яблонь, гор и реки. Пётр Иванович бережно поставил картину в комнату, и, взяв удочки, отправился на озеро. Степанида Тимофеевна долго глядела ему вслед, стоя на крылечке своего дома:

– Какой душевный человек! Как он хорошо ко мне относится, как родной человек и близкая душа, – она достала платочек и вытерла слёзы.

Вернувшись с рыбалки, постоялец и хозяйка снова сели пить чай с баранками и конфетами. И вновь, они говорили о своих делах и заботах. Как и обещал художник, в село стали наезжать желающие, снять домик на лето. Цены подскочили заоблачные. Те, кто сдал ранее комнаты и домики горожанам дешевле, уже не чаяли, как избавиться от постояльцев и пустить других за более высокую плату. Некоторые нагло, предлагали, уже поселившимся постояльцам, накинуть сверху ещё ранее обговоренной суммы. Все сельчане словно с цепи сорвались. За лето просили от 70 до 130 рублей. Это было неслыханно. Ведь раньше, когда было немного отдыхающих, то выше 50 рублей никто и не помышлял сдавать комнаты и дома на лето. Так было уже заведено много лет. Но сейчас творилось нечто невообразимое. Степанида Тимофеевна видела всё это и начала переживать, что слишком дешево сдала комнатёнку художнику. Ей и в голову не приходило, что ведь раньше, у неё вообще никто не поселялся. Но теперь, когда Пётр Иванович подправил крыльцо и перекрыл крышу, сделал калиточку, дом стал намного краше и уже более привлекательным для отдыха летом. Она ещё начала бояться, что если надбавит цену, то художник вполне справедливо укажет ей на то, что починил ей многое в доме, и это тоже стоит денег. Но ещё она понимала, что он никогда не потребует денег за работу, потому, что делал это по доброте душевной.

«Что же мне делать?» – сокрушалась старуха, она даже переменилась в душе, ей уже не было так легко и счастливо с Петром Ивановичем. В очередной раз, когда художник привёз ей из города конфет и печенья к чаю, она уже не радовалась этому подарку, а шипела про себя:

– Вот, откупаешься грошовыми конфетами, понимаешь, что я ее дёшево сдала.

Она уже и позабыла, что дом столько времени обходили стороной.

В один из дней к её дому подошёл пьяненький Тимошка. Подперев щеку рукой, а другой держась за калитку, он ехидно сказал:

– Что, Тимофеевна, прогадала ты? Хотя, что говорить, домик твой стал лучше, красивше, с калиткой-то. Теперича, можно, как твои соседки, сдать комнату за семьдесят рублей. Вон, один ищет комнатку, и твой домик ему приглянулся. Хочешь, я его к тебе пришлю завтра? А ты мне за услугу, два пузыря поставишь? Гляди, семьдесят рублей на дороге не валяются. А то, вон, сдала за тридцать рублей на всё лето.

– Уйди отсюда, и не погань мне душу. Я сама теперь жалею, что так дёшево сдала – у Степаниды Тимофеевны лицо покрылось тёмными пятнами и стало мрачным. Губы побледнели и затряслись руки. Она, как то сразу, вдруг постарела ещё больше.

– А хочешь, я тебе помогу? А? – Тимошка придвинулся поближе, – Твой художник простак, и к тебе по – родственному относится. Он ничего не видит от тебя плохого, не ждёт от тебя пакости. И починил тебе много чего в доме, и денег не просит за это. Хотя, другой бы содрал бы с тебя три шкуры. Тимошка подмигнул Степаниде, и улыбнулся ехидно:

– Но, мы то знаем, что тебя грызёт зависть к соседкам и денежки тебе очень нужны.

– Да, милок! Что мне делать, я просто и не знаю, – старушка ещё туже завязала концы платка под подбородком. Глаза её горели сухим блеском. Она хотела перекреститься, но рука не поднялась.

– Да, я иду на чёрное дело, – произнесла она тихо.