Игрушка Белоглазого Чу

В самом деле, Алексей ни в какое сравнение не шел с тетей Клавой – угрюмо возил шваброй по бугристому полу, опустив глаза и страстно мечтая стать невидимкой. Ни с кем не разговаривал, обязанности свои выполнял сносно, но не более того. Не приятно парню было, что смотрят на него все так, будто это он всеобщую любимицу спиртом метиловым подпоил, чтобы место ее фартовое занять. Да и платили самую копеечку, чтоб организм молодой совсем концы не отдал. Один только Шота Васильевич Кругель, старичок, помогающий своей пенсионной старости подработкой ресторанным музыкантом, относился к Алексею по-человечески. То червончиком поможет, то колбаски чуть склизлой подкинет – парень ест, а дедушка Кругель его по головке гладит, глазами добрыми, как у старой коровы смотрит, и приговаривает «жри, сучонок, все одно на выброс». Именно Шота Васильевич приобщил юного Алексея к волшебному миру музыки. Глядя, как Кругель волосатыми пальцами, испещренными старческими пигментными пятнами, гладит блестящие черные и белые клавиши синтезатора, слушая его проникновенный чуть хриплый голос, Алексей млел, забывая обо всем на свете. Его душа покидала тело и устремлялась в неведомые дали – туда, куда манили его чарующие звуки. Каждый вечер ровно в восемь Алексей бросал швабру и затихал в каком-нибудь укромном уголке, откуда можно было наблюдать за выступлением Шоты Васильевича. Несколько раз юношу ловили за этим занятие, ругали, повторяли, что если он еще хоть раз вздумает отлынивать от работы, будет немедленно выставлен на улицу, но ему было все равно – у него появилась цель в жизни. Через полгода работы в ресторане Алексей наизусть знал весь репертуар Кругеля, мог в любой момент дня и ночи от начала до конца продекламировать слова песен «Владимирский централ», «Мурка», «Голуби летят над нашей зоной», «Гоп-стоп» и многих других. Продекламировать-то он мог, а вот петь никак не получалось. Не то что петь так же тепло и проникновенно, с такой же берущей за душу хрипотцой, как Кругель, а петь вообще. Алексей очень страдал, думал наложить на себя руки. Мыслимо ли пережить такую подлую подножку, которую ему подставила судьба, сначала уверив, что вот она – цель жизни, а потом, как бы передумав, заклеймившая печатью «нет голоса, нет слуха»? Но Алексей резонно предположил, что на тот свет еще успеется, а пока можно еще покочевряжиться. Выпив для храбрости сто грамм водки, слитой из полсотни выпитых клиентами ресторана бутылок, Алексей подошел к Кругелю после очередного выступления, бухнулся старику в ножки и молил об одном – взять сироту к себе в обучение, поделиться секретами мастерства. О том, что Алексей отнюдь не сирота, Кругель знал наверняка, но преклонение со стороны молодежи, которую он недолюбливал (откровенно говоря, боялся, так как не раз был бит и ограблен пьяными школьниками), польстило самолюбию чрезвычайно. Поджав губы и напустив на себя высокомерный вид, Шота Васильевич легонько пнул коленопреклоненного Алексей носком ботинка под дых и равнодушным тоном сообщил, что это вздор, но он (Кругель) над этим еще, быть может, подумает. Боясь дать своей надежде корни, так как не понаслышке знал боль и горечь разочарования, юноша все же не удержался – вскочил на ноги, коротко крикнул «ура!», расцеловал старика в дряблые щеки и убежал. Шота Васильевич в польщенном умилении утер со щек слюну Алексея, твердо для себя решив, что непременно сделает из этого щенка маститого лабуха. Бедолага Кругель и подумать не мог, что его благому намеренью свершиться не суждено.