Игрушки для императоров: лестница в небо

Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. «Тихо-тихо, Хуанито! Она права! К твоему позору».

– Будешь еще ныть? – усмехнулась сеньора майор.

Я поразился ее умению быстро перевоплощаться из добродушной веселой Катарины в жестокого и бесстрастного офицера корпуса.

Я резво замотал головой, перебарывая боль в руках, и все-таки поднялся.

– Не буду.

– Встать! Смирно! – рявкнула она.

Я тут же вытянулся в струну. Она довольно улыбнулась.

– Так-то лучше! А теперь надень вот это, – она протянула черную тканевую маску, – и за мной, шагом марш! Продолжим веселье.

И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо продвигался к поставленной цели. Инструкторши, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, мое теперешнее состояние и поведение тоже входило в их расчеты, и на него они также планировали посмотреть. Интересно, как я справлюсь. И я в тот день не единожды мысленно поблагодарил Катарину за утренний пинок.

Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения, воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Как и предсказывала Катарина. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, база.

Если бы я не занимался так усиленно спортом, привычный к перегрузкам, я бы загнулся на этих тестах.

Больше всего напрягало оружие. «Жало» требовало постоянного ухода и контроля, я не мог ни на минуту забыть о нем. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно, мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать, – разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее подобного ощущения?

Я все отчетливей осознавал, если меня возьмут, придется очень туго. Теперь еще и представлял насколько. Но с каждой тренировкой все больше чувствовал, что не хочу возвращаться в школу. Мне здесь нравилось. И дело даже не в девчонках, которые постоянно крутились рядом, под любым благовидным предлогом подбираясь поближе, поглазеть, и не в ощущении кайфа, когда сжимал в руках боевой игломет. Это было нечто на духовном уровне, я чувствовал, только так, через боль, кровь и пот можно достичь чего-то в жизни, стать настоящим мужчиной. Может, дико это, стать мужчиной здесь, в главной женской обители планеты, но что поделаешь – это жизнь.

Девчонки… Они были везде. В любом зале, в любом коридоре. При выполнении любого теста на меня смотрело несколько пар любопытных глаз. Поначалу такое внимание напрягало, чувствовал себя не в своей тарелке, но затем привык. Только закрывал лицо забралом, так требовали инструкторы, которые были богами не только для меня, но и для всех, кто здесь занимался. Жестко у них поставлено, ой как жестко! За проступок офицеры могли съездить подопечным по физиономии, под дых, применить болевой прием или еще что покруче. Пару раз при мне били в полную силу, совсем не по-женски. Я ежился, но молчал, идиома про устав и чужой монастырь не выходила из головы ни на минуту.

Требование с забралом не случайно. Оказывается, я у них тут засекречен, никто не должен меня видеть. Во всяком случае, теоретически. Потому в залах, где мы занимались, присутствовали только молодые девочки, максимум лет по шестнадцать, им запрещено покидать территорию корпуса, они вроде как меня не рассекретят. Другие, постарше, больше не появлялись. Черная маска теперь всегда была на мне, когда я снимал шлем, и покидала голову только в машине на обратном пути. На вопрос о тех, кто меня уже видел в первые дни, Катарина промолчала, неопределенно пожав плечами.

Выходных у них не бывает. Даже понятия такого, «выходные». Посему и для меня суббота не стала выходным днем. Впрочем, как и воскресенье. На что я сильно надеялся. Точнее, не надеялся, я привык к субботе как к выходному и в мыслях не держал, что может быть иначе. Потому для меня стали откровением ее простые и привычные слова в пятницу вечером:

– Завтра в восемь тридцать.

Я поперхнулся и закашлялся, но, задумавшись, не нашел аргументов для возражения. На любые мои доводы у нее припасен стандартный ответ: «Шимановский, ты передумал? Если передумал, до свидания!»

Вот так суббота и воскресенье превратились в кошмар, как и остальные дни.

Что еще можно сказать о корпусе? Меня тут кормили. Катарина водила в столовую, совершенно пустое огромное помещение, заставленное длинными столами, где кроме пары женщин на раздаче, судя по виду – тоже ветеранов корпуса, никого не было. То ли специально разгоняли, то ли мои инструкторы подбирали такое время, чтобы никого не было. Скорее второе. Катарина все время сидела рядом в напряжении и молчала, пока я запихивался безвкусной кашей или похлебкой. Безвкусной потому, что к моменту похода в столовую из меня выжимали все имеющееся, все соки и силы, я не чувствовал ничего, даже голода.