Игры арийцев, или Группенфюрер Луи XVI

Первый заговор возглавил министр иностранных дел д'Эон. Смазливый воспитанник гитлерюгенда д'Эон (настоящее его имя история не сохранила) частенько покидал пределы королевства для встреч с испанцами. Проще говоря, он решал вопросы финансового характера, связанные с подкупом губернатора и алькальдов провинции, к которой относился участок сельвы, где был возведен замок. Свои поручения он зачастую исполнял в женском платье, поскольку королю Луи казалось, что так будет романтичнее. Насмотревшись на блага цивилизации, которыми пользовались испанцы и которые полностью отсутствовали в королевстве, д'Эон начал вести речи об отсталости монархии, как формы государственного правления. Д'Эон начал искать недовольных, но найти их не успел — тайная полиция по приказу короля арестована его раньше, чем кто-то откликнулся на его горячие призывы. «Щенок!» — сказал Луи XVI и резко взмахнул рукой, предоставив присутствующим гадать о значении этого резкого жеста. Все правильно понял кардинал Ришелье, и д'Эона удавили фортепианной струной на Монфоконе.

Второй заговор пытался организовать рыцарь Гус де Моле, собрав значительную сумму луидоров, он попытался подкупить мулатов, услуживающих королю, с тем, чтобы те прикончили правящую особу во сне. Убив короля, де Моле надеялся занять его место и провозгласить республику. Видок доложил королю о грозящей опасности. Участники заговора были арестованы и после непродолжительного допроса, который вел сам король, закончили свой жизненный путь на все том же Монфоконе, но совсем необычным способом — по приказанию короля всех участников заговора посадили на острые колья.

Напрасно кардинал Ришелье отговаривал короля, говоря, что это нецивилизованный вид казни и во Франции никогда не применялся, следовательно, не должен применяться в Паризии. «Милейший кардинал, — ответил король. — Любому человеку противен любой вид казни, особенно, если казнят его самого. Способ казни должен устрашить живых, а не того, кому предстоит давать объяснения на небесах!» Посаженные на кол мучались двое суток. Они бы мучались дольше, если бы не сердобольный граф Монбарон, друживший одно время с Гусом де Моле, — по его указанию слуга из дома Монбаронов ночью прокрался на кладбище и нанес всем дворянам щадящий удар шпагой.

Сегодня, вслушиваясь с закрытыми глазами в могучие вздохи органа, король Луи с раздражением и беспокойством думал о том, что брожение в паризийском обществе не прекратилось, что тайное сопротивление его воле продолжает расти. Нет, доносы были всегда, они являлись неотъемлемой частью жизни паризийского дворянства, завидовавшего положению, занимаемому особняку или замку и имуществу друг друга. Иной раз хитроумный и кажущейся правдой донос служил всего лишь одной примитивной цели — спихнуть человека, пользующегося благорасположением короля, и занять его место. Помнится, был случай, когда барон Бертран де Кавиньяк пытался обвинить другого барона Жана Шартреза в государственной измене. И что же вскрыло следствие? Оказалось, что де Кавиньяк просто позавидовал своре борзых барона Шартреза, а донос написал в раздраженном состоянии после того, как Шартрез отказал ему в продаже щенков. Шартрез и в самом деле плохо кончил, но не потому, что де Кавиньяк был прав. Надо было держать язык за зубами, а граф Шартрез был обвинен в государственной измене и обезглавлен за то, что по пьянке назвал дворец немецким борделем, в котором даже бывшие эсэсовцы ничем не отличаются от ставших графинями и маркизами проститутками. Король был в бешенстве, и участь Шартреза была решена сразу же и бесповоротно.

Поступал донос и на кардинала Ришелье, автор доноса обвинял кардинала в недостаточной святости, но только сам король знал, что Ришелье был воинствующий безбожник, именно поэтому он был назначен на должность его святейшества.

К доносам следовало относиться с осторожностью, король не мог рубить сплеча, приходилось разбираться в каждом конкретном случае, без этого королевство быстро бы обезлюдело, растеряв своих поданных на паризийских площадях.

Луи XVI понимал, что должен предпринять какие-то решительные шаги, чтобы восстановить равновесие в государстве. Бывшие гестаповцы оказались куда монархичнее своего короля: они включились в игру со всем пылом своих искалеченных душ, более того — прежняя уже полузабытая жизнь казалась им странной игрой, в то время как навязанная королем игра стала их жизнью.