Игры без чести

Если бы Валерия только знала, что ему тоже больно! Только этого было бы вполне достаточно, чтобы оставить его в покое, чтобы успокоить ее сердце и пресечь на корню дальнейшее развитие этой истории. Если бы она увидела его, отменяющего свидание с давней подругой, отказывающегося от ужина, переключающего каналы на беззвучно работающем телевизоре, морщась от водки, которую почти не пил раньше! Чужая боль, первая пролитая кровь — вот до каких пор ведется этот поединок. Пусть признает, пусть покажет, что проиграл, — она никогда в жизни не променяла бы его, бессмысленного, чужого, нелепого на родного, надежного медвежонка Гену, на их счастливую семью. Но так устроена жизнь, что драться нужно до первой крови, и пока, невидимая ему, кровоточит лишь ее рана, и успокоится боль лишь тогда, когда будет нанесен ответный удар.

Валерия была сильной и уверенной в себе. Светлый теплый шар в душе по-прежнему грел, но места его соприкосновения с телом словно обгорели и гноились, ей было больно, но удавалось питать этой болью какие-то стратегические решения, призванные приблизить победу.

Маринке она уже очень скоро все рассказала — сама себе удивляясь, ведь этот поступок был постыдным, таким нельзя хвастаться, но Валерии была важна в первую очередь честность с собой, ей не нужно было ни под кого подстраиваться, чтобы играть роль, приятную обществу. Для себя (и для Маринки) она твердо решила, что выбирает Гену, но нужно же было как-то перекрыть повисшую в воздухе некрасивую недосказанность в отношениях. Маринка была, конечно, удивлена, но без истерики.

И было еще одно пугающее обстоятельство, думать о котором Валерия старалась как можно реже: любое произнесенное слово, касающееся ее поступка, любое упоминание об этой истории, пусть в самом легком иносказательном ключе — приносило моментальное успокоение, отпускало боль ровно на столько, сколько потрачено было времени на обсуждение этой темы.

Они встретились в кафе недалеко от ее дома. Это было крайне странное свидание для обоих. Валерия была с коляской, малыш не спал, но и не капризничал. Славка был каким-то отрешенным, скучным. Коляска плохо помещалась между столиками и, хотя народу было немного, вызывала определенное стеснение. Нельзя сказать, что Валерии было сейчас хорошо и легко, но боль отступила совсем, и тихо скребся где-то страх, что, когда они выйдут отсюда и каждый поедет в свою сторону, на нее снова накинутся все эти приторно-горькие терзания, с утроенной силой, и сможет ли она выдержать? Тут, с ним, она была как под защитным колпаком, и говорить ни о чем было не нужно, все это вообще сейчас таилось за пределами слов, хватало одного осознания, что он материализовался и находится рядом. И был он, в общем, к счастью, никаким уж и не красавцем, и совершенно чужим на вид, и его бледные тонкие губы слега пересохли, и на носу и щеках, кажется, виднелись отвратительные розовые сосудистые звездочки, и эти его длинные волосы… И была ли тогда это любовь? Да нет, господи, то-то и оно, что сам он, этот странный мужчина, не представлял для нее почти никакого интереса! Не ее тип. Думать о Гене, даже сидя с ним, сейчас, было особенно приятно, так как Генка, волосатый кареглазый медвежонок — родной, бесконечно нежный, ее мася, а этот будит какие-то липкие, незнакомые, странные чувства.

Они сидели в кафе недолго, выпили по стакану апельсинового фреша, потом поехали к нему. Когда Валерия держала на руках ребенка, глядя, как Слава складывает коляску, то чувствовала себя словно во сне или в плену какого-то дурмана, причем не находила в себе никаких сил противостоять ему — а лишь дивное, умиротворенное спокойствие. Пару раз лишь оглянулась в поисках знакомых мамаш с колясками. У него дома было хорошо. Холодное солнце образовало на светлом полу изломанные золотые прямоугольники. Антоша заснул еще в машине и, когда его положили на широкую низкую кровать в японском стиле, лишь вздохнул и поморщился, сжав и потом расслабленно отпустив кулачки. Посмотрев на него, они молча пошли в гостиную, Валерия подошла к окну, Слава стоял у нее за спиной, и ей показалось, что у нее выросли крылья. Он тихонько положил руки ей на плечи и поцеловал в затылок. Ее волосы пахли домом, чем-то теплым и немного шампунем с ландышами. Она зажмурилась, шумно вздохнула и, сжав его руки, повернулась к нему, пьянея от чужого запаха, улетая куда-то.

Потом Слава возвращался с Позняков, один. На Южном мосту была авария, собралась большая пробка. К вечеру погода опять испортилась, дул сильный ветер. Нахлынула какая-то кислая усталость. Он совершенно не испытывал к Валерии ничего, ровным счетом никакого вожделения, никакой страсти — заурядная, слегка оплывшая женщина, пока еще молодая, глупая, не злая. Удивительно, насколько бессмысленным и нелепым казалось все происшедшее, с ребенком, агукающим на его кровати, пока она, рассеянно ухмыляясь, надевает через голову свитер, демонстрируя темные пунктиры под мышками. Но именно в этой нелепости был какой-то роковой для него компонент, и прекращать игру было неинтересно.