Игры без чести

44

Зима 2005/06-го, если кто помнит, была непривычно холодной. На фоне глобального потепления неожиданный двадцатиградусный мороз, вцепившийся в большую часть территории Украины и не отпускавший обледеневшие дороги, голый Алчевск со взорванной котельной, опустевший, в белой дымке Киев аж до середины февраля, вызывал у людей смешанные чувства: ощущение спокойствия за воцарившееся климатическое равновесие и подзабытый животный страх за свою жизнь в колючем разреженном воздухе.

Гулять с колясками стали реже, многие вообще неделями не выходили на улицу, оставляя прочно укутанных малышей спать на балконах и под открытыми окнами. Но даже налаженное погодой вынужденное ограничение общения с подругами не скрыло от взъерошенной белобрысой Маринки наступления какого-то отчуждения в отношениях с мамашински-гулятельным социумом. Сейчас, когда детский морозный сон давал стойких два с половиной часа оправданного домашнего безделья, особенно заманчивой казалась перспектива долгих телефонных разговоров о всяческих женских глупостях. А говорить с Маринкой никто особо не рвался.

«Глупые домашние курицы, инертное бабское инкубаторное сообщество», – думала Маринка, набирая очередной телефонный номер. Дело в том, что Рождество они семьей встретили в Париже, где удачно задержались на полтора дня, чтобы потом лететь в Мексику. У знакомых, привыкших к Турциям и Египтам, это путешествие должно было вызывать бурю разнообразных чувств, но посидеть за чашечкой чая у себя дома (чего Маринка в прошлом старалась избегать) и полистать свежие фотографии до сих пор ни с кем не удалось.

Отчуждение началось после возвращения Валерии, над которой, надо признаться, за полтора месяца позорной ссылки мамашечно-площадочная братия здорово поиздевалась. С разговоров о ней, из серии – бес в ребро и там (очень грубо) в работе – начинались их встречи и разговорами о ней же кончались. Удивительно, как похожи на кур эти с виду спокойные, приземленные женщины, с какой яростью, первобытной страстью и механической, не знающей устали методичностью они начинают клевать и разрывать на куски упавшего – кто бы он ни был. Бабская жестокость и беспринципность поражают своим размахом и резкостью в переключении внимания.

Словом, в умиротворенном, полном духа счастливого материнства мирке подгузников, ползунков, грызунков и чашечек-непроливаек бушевали нешуточные страсти. Маринка и не думала сдаваться, и вскоре падшая женщина Валерия, лицемерка и потаскуха, превратилась в настоящего врага, так долго отсутствовавшего в лишенной журналистских страстей домашней жизни, – врага достойного, занявшего прочное место в ежевечерних мыслях, в необходимом минимуме женских тревожных дум. Сейчас Маринка уже отвоевывала сторонников, разбив некогда дружную компанию по политическому признаку – ты за кого? – и в случае перехода на сторону врага, человек этот, такая же молодая мать, обеспокоенная теми же мыслями о детском здоровье, о том, как ублажить мужа и разрешить конфликт с его родителями, становилась словно представителем другого вероисповедания, расы и даже другого языка.

Самое удивительное, что в собранной воедино картине конфликта между некогда дружившими женщинами отсутствовало зерно разума, никто не задавался вопросом: а при чем тут вообще Маринка и почему скудным лагерем противников Валерии руководит именно она, и какое отношение именно она имеет к факту якобы измены Валерии мужу? Маринка, привыкшая рассчитывать все наперед, просекла возможное зарождение подобных мыслей и их естественное продолжение – а потому, что зачем-то она же сама все это и начала, подарив неблагодарным курам не один час приятнейшего времяпрепровождения, когда, сгрудившись на площадочной лавочке, в нетерпении отсылая то и дело подваливающих детей или покачивая коляски, они, разрумянившиеся, блестя глазами, до головокружения обсуждали черный джип, и красную приплюснутую иномарку, и букет, и чуть было не отнесенное заявление в милицию, и – Маринкин бенефис – явление в офис на Берестейке. Конечно, были и непосвященные знакомые на дочкиных кружках-«развивалках», были общие семейные друзья, с которыми они стали выезжать на бранчи в гостинице «Хаятт», сдавая детей в игровую комнату. Но именно тот, околодомный, самый примитивный из всех (казалось бы) женский социум, казался теперь самым желанным. А Валерию Маринка стала просто ненавидеть. Так, как в школах, – без видимого чувства логики, но зато рьяно, самоотверженно.

Еще Маринка в своих мельтешащих мыслях одаривала Славку смесью той же школьной ненависти и чесучей жаркой тоски. Она мучилась, что этот мужчина по какому-то чудовищному недоразумению достался идиотке Валерии, доказывая в очередной раз несовершенство организации вселенной. Была еще одна мысль, от которой лилась самая тягучая, самая черная, несмываемая смоляная ненависть, – что именно со Славкой она бы, возможно, и могла бы испытать самую настоящую, в фильмах и стихах воспетую любовь, взаимную и очень красивую, без дураков.