Игры без чести

Валерия уже старалась не говорить о нем. Было в ней что-то монументальное, толстокожее. Как бабы, потеряв мужика в войну, потом жили как-то дальше, находили силы и все такое. Ей было больно, и боль эта, постепенно перегнивая, тихо бродила внутри, даже сизым зловонным дымком не просачиваясь на поверхность сквозь общее флегматично-рассеянное настроение. Маринка поддерживала ее со значительной немногословностью посвященного человека, аккуратно узнавала, что там и как. Валерия была не из тех, кто легко удивляется и потом долго страдает. Была в ней та самая бабья сельская философская простота, и если бы не Маринкин напор, она в жизни до такого не додумалась бы.

Славка с тех пор так и не позвонил.

Они с Геной уже несколько раз занимались любовью, и все было именно так, как и обычно. Главное – не хуже.

А Маринка все лезла в эту рану, и когда разговор вроде шел о сырниках и полуфабрикатах, и говорить о них было интересно и приятно, она вдруг ставила какой-то вопрос, и не уцепиться за него было невозможно. То есть не говорить и не думать в принципе – да, она могла, но когда он, Славка, материализовавшись с чужих губ, уже наполнял грудь позвякивающим золотистым теплом – все, устоять было невозможно.

Маринка стрекотала рядом, документируя в вечности, как печатная машинка – что он поимел ее, что он удрал как трус, но, главное, самое страшное для женщины, – что он ее БРОСИЛ.

И Валерия, хотя совсем уже этого и не хотела и в душе уже смирилась со всем, все-таки стала звонить ему, и так как действовала уже не от души, не от сердца, а как того требуют правила и как надо по жизни, – требования звучали фальшиво и грубо, и Славка, сам ни черта не определившийся в этой истории, от ее холодной учительской чеканки хотел куда-то провалиться и встречи все переносил, бросая обреченные взгляды на календарь, где жирной точкой было отмечено Вадиково возвращение.

Она звонила всегда в самое неподходящее время. И ее вопрос, сведенный до деловитого лаконичного абсурда, бил наотмашь: «Я просто хочу узнать о наших отношениях». Она говорила это таким строгим, осуждающим тоном, что Славка весь скукоживался, и был тысячу раз не прав, виноват по самое не хочу, но отстань же ты, женщина… Каждый такой звонок словно бил Валерию огромным мягким и тяжелым обухом. Иногда ей казалось, что звонит она только ради Маринки, агрессивно блестящей глазами из-под взъерошенной челки. Ведь справиться с гладкой, мутно-кисельной обидой она могла бы, по большому счету, и сама.

В субботу Маринкин муж поехал на встречу с партнерами за город. Валерия слышала об этих встречах и раньше и, грешным делом, успела перетереть с мамашами с площадки все гипотетические нюансы подобных встреч и то, как ни одна из них не пустила бы свою половинку на подобное мероприятие. Хотя в уме все тихонько признались, что, будь у них такая машина, как у Маринки, и столько денег, сколько дает ей муж, – может быть, и подумали бы. Но в коллективном осуждении нужно было сохранять единство взглядов, что, в свою очередь, по истечении дискуссии дарило участницам процесса удовлетворенное чувство сплоченности, поддержки, собственной значимости и праведности в глазах других, окрашивало щеки возбужденным румянцем, селило в душе ощущение самореализации и наполненности жизни. Генка, как обычно, отсыпался, Антошку она оставила со свекровью. Машин было немного, и они на Маринкиной красной «Хонде» в два счета доехали до Бессарабки. Просто посмотреть. Машину поставить было все равно негде, и поездка носила какой-то сложный, самоутвердительный характер, в духе современных феминистских психотренингов. Валерия чувствовала себя героиней модного фильма – в салоне было тихо, она сидела с прямой спиной, со спокойным лицом и усмехалась где-то глубоко внутри себя, а за мокрым окном медленно проплывала та самая подворотня, серая и пустая, с опущенным шлагбаумом. А выше, за одним из светлых зашторенных окон, возможно, находился он, возможно, даже один. Но она тут, внизу, и совершенно не собирается как-либо оповещать его о своем присутствии.