Игры без чести

Любина семья действительно держалась на горе.

Все не заладилось с самого начала, когда однокурсник, который ей очень нравился, познакомил ее с Павлом, и общалась она с Павлом, потому что хотела сделать приятно для однокурсника. Павел был старше ее на шесть лет и чем-то походил на эллинского воина с репродукции, что долгое время висела у нее над столом. Этот воин – чернокудрый, страдальчески-утонченный, слегка закативший большие круглые глаза, притемненные внизу нездоровыми кругами, с длинным носом с горбинкой и приоткрытым розовым ротиком – был в школьные годы ее тайной любовью. Люба жалела его и, улыбаясь, думала, что он все-таки никогда не умрет, так как находится у нее дома, в тишине и тепле золотистого света настольной лампы. И в момент зарождения романтических отношений с Павлом это сходство вдруг проявилось, существенно ускорив темп и интенсивность их сближения.

Павел всю жизнь находился в депрессии и очень любил говорить о гибели мира, о бессмысленности всего, что все равно пойдет прахом. Он мог вести многочасовые дискуссии о революции 1917-го и о судьбе русской интеллигенции. В момент их знакомства он переживал сильнейшую депрессию из-за ухода первой жены, и Любу специально подбросили нему с весьма откровенными целями. Павел долго и категорично утверждал, что у него в половом и любовном плане никогда больше ничего не будет, он не верит женщинам и не воспринимает их, и да, он любит Ксению. Для Любы Ксения была таким же полумифическим персонажем, как Ксения Романова, великая княжна, или вот как яхта «Ксения», принадлежавшая тем же Романовым. Люба не испытывала никакой ревности и относилась к прошлому Павла с таким же благоговением, как ко всей истории вообще, которой он бредил. Сперва Люба просто приходила к нему в гости, убирала, готовила и чувствовала себя прекрасно, ведь занималась спасением человека! Павел настойчиво объяснял ей – вместо благодарностей, – что совершенно не нуждается в ее заботе, хотя, конечно, польщен, но она зря тратит время. А Люба, порхая, нюхая содержимое кастрюль и вытирая пыль со шкафов, говорила: «Да, да, я понимаю», – и улыбалась, как умная, терпеливая и любящая мама. Кстати, именно такая мама и была у Павла.

Когда ехать в общагу было поздно, она ночевала у него на полу. Павел предпринимал какие-то попытки предложить ей диван, но справедливая Люба кудахтала, что, ах, нет, она и так вторглась к нему, и у нее не хватит наглости заставить его спать на полу. Павел делал такое лицо, мол, вот странная женщина, и мужественно помогал ей мастерить постель из диванных подушек.

Но однажды он промучился всю ночь, не мог уснуть, и Люба не могла уснуть, и они оба ворочались и вздыхали. И уже под утро, когда из-за открытой балконной двери послышалось пение птиц и небо становилось все более синим, Павел пробурчал, что так больше продолжаться не может.

– Почему? – в синем полумраке она села на своей рассыпавшейся постели и была как дева с картины Врубеля, как эти невинные роковые женщины с полотен прерафаэлитов – рассыпавшиеся по плечам длинные черные волосы, белая ночная рубашка (принесенная из дома) с упавшей кружевной лямкой и перекрутившаяся золотая цепочка с кулончиком. Глаза были черные и бездонные, как цыганская ночь.

– Потому что я мужчина, в конце концов, а ты женщина…