Игры для (взрослых) детей (СИ)

========== Игра 1. Войнушки ==========

1.

Повсюду вода, и на секунду ему правда кажется, что он тонет. Воздух застревает в легких: ни туда, ни сюда, обжигает глотку. Кашель действительно становится спасением, вырывает из оцепенения. Грифф упирается лбом в холодную стену, голова трещит от удара, не слабее, чем когда… Впрочем, «где», «как» и «когда» — три ужасных слова, которые слишком реально, сильно и красочно обрисуют ситуацию, не дадут солгать. Сейчас, когда он стоит под ледяным душем, обманывать себя уже не преступление, а жизненная необходимость.

К крану он тянется, лишь когда зубная дрожь становится раздражающе громкой. Махровое полотенце мягко окутывает кожу, проходится по груди. И надо бы сильнее растереть свое никчемное тело, но стоит смириться с постыдной реальностью, с которой, если уж откровенно, жить не особо-то и хочется. Проклятый станок выскальзывает из руки, и Грифф аккуратно кладет бритву на край раковины, смывает все той же ледяной водой густую пену: горячего ему хватило на всю жизнь.

Свистящий шум как поселился в ушах, так и не собирается менять ареал обитания. Особо рьяно Грифф ощущает это, когда натягивает белоснежную — да, такой явно не хватало там, за семь тысяч миль от дома, — футболку, которая нет-нет, да тянет волосы и цепляется за нос. Со штанами, наконец отутюженными, приведенными в порядок, дела обстоят гораздо лучше: в сидячем положении ремень удается застегнуть, даже в шлевку заправить.

По отросшей шевелюре течет вода, оставляет противные влажные пятна у воротника и на лопатках.

Комнатой блуждает сквозняк, цепляет пыль в занавесках дешевенького мотеля. Алый клен приветливо машет ветвями, и нагретые последним октябрьским теплом листья хочется подержать в руках, руке, прежде, чем решимости наконец хватит сделать то, что стоило давным-давно.

Галстук лежит на тумбочке рядом с глоком. Отглаженный форменный пиджак, который он забрал полчаса назад из химчистки, покоится на спинке стула, благо не мнется под тяжестью медалей. Девчонка, вроде бы Элли, которая безостановочно жевала малиновую жвачку и надувала здоровенные пузыри, приняла посылку и с омерзительной жалостью во взгляде проводила до дверей.

Жалость, вязкая, как карамель или жидкий битум, или, боже, как черт знает, что еще, — теперь его единственный спутник. И это не то чтобы совсем невыносимо, но гадко, отчего сердце заходится в груди, норовит пробиться наружу, выпасть на асфальт и замереть в последнем ударе.

Грифф трет лоб, массирует переносицу, чертыхается и забрасывает в рот пару таблеток, которые доктор Дженнингс рекомендовала использовать в крайнем случае. А этот случай как классифицировать? Крайний, или будет что похлеще?

Со шнурками и правда приходится туго. Грифф смеется в кулак, чуть не давится выскочившей таблеткой, вспоминая мучения Эша, когда тому все же пришлось сменить любимые сникерсы на конверсы большего размера и без детских липучек. Мелкий явно что-то знал.

Солнце пробивается сквозь тучи, залезает в комнату, но не вредничает, не обжигает, а скорее ласкает, будто прощается, потому и ведет себя хорошо.

Осталось так мало сделать: выпить остывший кофе, расчесать патлы, которые он не смог состричь, и все же позвонить домой. Письмо, это, конечно, отлично, в духе военного времени, но с Джимом нужно поговорить. Читать между строк старик вряд ли научился, не то что Эш.

Слюна во рту вязкая, горькая, из-за нее, кажется, сам воздух горчит. В глоке полная обойма, чтобы наверняка. Смех царапает зубы, губы, рвется тихим вздохом наружу. И когда кнопочный телефон отзывается гудками, Грифф наконец прогоняет дрожь из испоганенного тела.

— Закусочная Грин Хилл. Слушаю вас, — раздается по ту сторону вселенной, где океанские волны украшают брызгами берег, наполняют залив прохладной водой.

Дженнифер наверняка по привычке накручивает провод на палец, точно вьющийся локон, и улыбается чему-то своему. И слов, которых было с полтысячи, уже нет. Есть только шелушащиеся губы да присохший к нёбу язык.

Сил уходит непомерно много, чтобы произнести:

— Привет, Джен, — при этом не запнуться и… Он закрывает динамик ладонью, прочищает горло — не хватало ей еще волноваться о том, что он простыл. С отцом надо поговорить, без этого никак. Гриффу нужно услышать, что его никто не гнал на войну, что слабак старику станет обузой, а калека тем более. Последний разговор, который превратил все запятые в точки, живет в памяти своей жизнью, и когда доктор Дженнингс объясняла ему, что в принципе со всеми этими увечьями вполне можно жить, перед глазами так и стояла последняя ссора. Калека не человек. Жаль, что трофей, кусок плоти от плоти, он не смог вернуть — так она и осталась в иракской яме Беккари*. — Дженни, пожалуйста, позови отца.

И на том берегу, где тепло и светло, где чайки соперничают за еду с альбатросами и шумно верещат что на рассвете, что при закатных тенях, поднимается радостный гомон.