Игры Фортуны

Елизавета медленно, царственно, павой подплывает к Анне Леопольдовне и быстро прикасается к руке правительницы. Словно не целует, а ставит печать. А глаза все те же — насмешливые, дерзкие. Но деньги и табакерку берет — с золотого подноса, протянутого камер-лакеем. И смотрит с плохо скрытой усмешкой…  Знает, царь-девица, не выдаст ее гвардия, оборонит! Анна не отводит взгляда. Что же, «матушка» Елисавет Петровна, мы еще посмотрим, кто кого!

— Камергеру Стрешневу жалуется…

— С этим все понятно: зять Остермана, — снова произносит Елизавета, возвращаясь на свое место с добычей, настолько громко, что все переглядываются.

— Обер-маршалу графу Левенвольде жалуется восемьдесят тысяч рублей и, сверх того, парадный сервиз, серебряный, весом в двадцать пудов…

Гвардейские офицеры, теснящиеся в дверях, присвистывают от удивления. Слышатся их довольно громкие и бесцеремонные разговоры: присутствие высших сановников империи и неуверенной молодой женщины у трона не стесняет их, они чувствуют свою силу и незаменимость.

— На двадцать пудов серебра! Прикинь вес-то! — переговариваются они.

— Это что, господа! Остерману — серебряный сервиз в четырнадцать пудов нынче пожалован, Черкасскому — в пятнадцать!

— Смотри-ка, братцы, толстяк Черкасский на пуд больше Остермана стоит!

— А Миних всех больше! Ему сервиз в двадцать один пуд пожаловали! Не жалеет Анна свет Леопольдовна русского серебра!

— Не в том суть, господа братья! Суть, что генералиссимусом Миниха не назначила! Сервиз ему — слабое утешение…  Я зрю в сем жесте явственный символ! Бирон на золоте едал, Миних же лишь на серебре есть будет…

— Говорят, во дворце Бирона даже ночной горшок был из чистого золота! И зубочистки!

— Верно, господа, я тот горшок давеча ногой пнул!

— А кто во дворце Бирошки жить будет?

— Не иначе, воительная госпожа Менгден, кто же еще? С братцем своим, Эрнстом…

— Видал ее в деле, господа. Такую и в полковые товарищи принять не зазорно…

— А кому бирошкины лошадки достались?

— Кто знает? Сказывают, Антон-Ульрих их не взял…  Там сплошь кобылы были…  Нерона, Нептуна, Лилия, Сперанца, Аморета…  Так, глядишь, и гуляют по Петербургу, неоседланные…

— Говорят, кобылок сих будут продавать всем желающим…

— Вот, господа, куплю какую клячу и имя другое дам! Назову Жулькой…  Или Леопольдовной, ха-ха!

— Ты говори да не заговаривайся! За длинный язык в Тайную канцелярию короткая дорога!

— Едва ли! Времена уж не те. Правительница не из того теста, что ее тетка, сделана…  Анна — особа чувствительная, деликатного обхождения. Чаю от ея правления, что пытки отменить прикажет, господа!

— Пытки отменить? Эк ты хватил! А дознаваться тогда как?

— По доброму, не иначе, увещеванием…

— Добрая-то она добрая, да цесаревна Елизавета — краше!

— Заметьте, господа, Анна — брюнетка, а Елисавет — рыжая! Рыжие всегда авантажнее, но брюнетки жарче в амурных игрищах!

— А, может, того? К Леопольдовне — в друзья сердечные?

— Нос не дорос, друг! К ней, говорят, граф Линар едет…

— Кочет этот саксонский?! Ну, мы-то ему перышки пообщипаем!

— Это — как карта ляжет…

— Нынче карты все за нас, за гвардию!

Офицеров награждали последними. А надо бы — первыми, ибо они, а не вельможи, были сейчас хозяевами положения.

Сначала были пожалованы офицеры отряда Миниха, которые лично арестовывали регента. Потом те, кто командовал караулами в Летнем и Зимнем дворце, и пропустил Миниха с его отрядом. Не забыли и нижних чинов. Солдатам-гренадерам вручили по шести рублей наградных, мушкетерам — по пяти.

— Это, братцы, не сервиз серебряный двадцатипудовый, — говорили служивые. — Но нам-то и по шести рублев — праздник![54]

Сервизы, дворцы, дома, чины и деньги Анна раздавала щедрою рукой, не глядя, зная, как шатко ее положение. Подкупала, как умела. Но знала наверняка, что нищую, все время должавшую Елизавету любят без денег и наград. Одну ее улыбку, взгляд преображенцы считали лучшей наградой. Матушка-цесаревна не чинилась, не важничала, крестила их детей, ела и пила с ними, участвовала в их грубоватых забавах с неподдельным веселием!

Анна же была отстраненной, отчужденной. Не от гордыни, может быть, а от неловкости, но эту неловкость и стесненность почитали гордыней неимоверной. К тому же, что за отчество у нее такое? Была бы она Ивановна, как ее покойная тетка, или лучше — Петровна…  А тут — Леопольдовна! Неподходящее отчество для русской царицы. Даже для великой княгини — не совсем хорошо! И муж у нее, как на грех — Антон-Ульрих Брауншвейгский. А первейшая подруга-советница — Юлиана Менгден! Вроде бы и герцог Брауншвейгский — честный Очаковский вояка, и госпожа Менгден — девица куда как авантажная, и все же не свои они. Немцы. Немцы надоели! Словом, гвардейцы, даже будучи награждены Анной свыше всякой меры, отказывали ей в том, что дарили Едизавете Петровне — в искренней любви…