Игры Фортуны

— А вот так? — не умея справиться с ненавистью, задыхаясь, спросил он. — Сейчас слегка нажму, и никакой награды. В Петербурге доноса не дождутся…  Дороги здесь небезопасны…  Разбойники…  Посланного на сведывание зарезали, злодеи. Придется еще одного посылать!

Большие руки странного человека, покойно лежавшие на подлокотниках, даже не дрогнули, чтобы попытаться защититься от клинка. В глазах его не было ни страха, ни даже изумления от столь внезапного поворота событий.

— Вижу, вам уже случалось убивать, герцог, — спокойно и печально сказал он.

— Чему не научишься в России. И добру, и худу, — оскалился Бирон.

— А еще вижу, что в вас очень много боли, и родом она оттуда же, — так же просто, словно не чувствуя у горла смертоносной стали, продолжал пришелец. — Она не дает вам поверить, вас слишком часто обманывали. Но я ваш собрат по этой боли, потому не унижайте меня подозрением. Свершайте, что полагаете нужным: лишите ли меня жизни, выдадите ли ради своей безопасности петербургским фискалам…  Мне все равно.

Пробормотав извинения, Петр Бирон спрятал оружие. Теперь ему было неловко своей выходки, и удивительно, как он мог заподозрить в этом сильном и израненном, словно битое грозой дерево, человеке мелкую и вертлявую породу шпиона. Теперь им овладело мучительное и опасное любопытство и торопило его задать странному гостю еще несколько вопросов о самом главном.

— Вы что, совсем не хотите жить, сударь? — с болезненной иронией спросил наконец герцог. — И, кстати, почему вы называете покойную государыню Елисавету Петровну, более напоминавшую римских императриц, Иродиадой?

— Потому что она восхотела главы Иоанна. Моей главы. Чтобы ей поднесли на блюде…  Но устрашилась крови и не убила — живым в каменный гроб замуровала. А жить я когда-то хотел. Очень. И свободы хотел. Нынче не хочу. Я уже все видел. Россию, дальние страны, людей…  Странствовал, воевал, любил. Все было. Себя не было.

— Что сие значит? — переспросил Бирон-младший.

— Себя, настоящего — каким родился. Мочи нет боле под чужим именем жить. Купец Тимофей Курдилов…  Придумали мне это имя. Прилипло оно ко мне — не отлепишь. Как личина машкерадная…  Хочу, чтобы, как раньше, назвали меня рабом Божиим Иоанном. Или как матушка звала, по-немецки, Hanshen…

— Бедная Аннушка…  Простите! Правительница Анна Леопольдовна давно умерла. Вам все одно никто не поверит, — отрезал Бирон, оскорбленный столь вольным воспоминанием о далеком образе. — Вам не верю и я. Даже если очень хочу поверить.

— И не верьте, ваша светлость. Просто расскажите, что случилось с моей семьей и почему я лишился власти.

— Зачем это вам, сударь?

— Я должен знать.

— Если бы я сам знал…  Это было так давно. Я был молод…  Ныне же стар и тщусь надеждой скоро предстать перед Судией. А сколько вам лет сейчас, сударь? Сорок? Сорок пять?

— Сорок девять.

— Если вы не самозванец, то где вы скрывались целых двадцать лет?…  И кто отпустил вас из крепости? Кто осмелился вам помочь?

— Был такой добрый человек. Комендант Ребиндер. Он сказал, что на мое место чухонца за три тысячи уговорил.

— Уговорил сесть в тюрьму? Чудны дела Твой, Господи. Грешен, всегда считал людей дураками, но чтоб за три тысячи на верную смерть решиться…

— Тот чухонец был сумасшедший. Заплатили его семье.

— Кстати, сударь, и коменданта Шлиссельбургской крепости звали Бередников.

— Может, и Бередников. Я не помню. Бередников — Ребиндер, забыл.

— Все едино, комендант не мог своей волей отпустить вас из крепости.

— А ежели он пожалел меня, безвинного мученика?

— За такую жалость он пошел бы на плаху.

— А ежели ему приказали так сделать?

— Кто приказал?

— Я не знаю. Быть может, недруги вашей государыни Екатерины. Я был им нужен — как туз в рукаве. Несчастного чухонца убили, а я — жив.

— Что же с вами случилось потом? Если все это не горячечный бред вашего больного воображения?