Игры капризной дамы

— А ведь неплохо получается, — сказал военный без всякой иронии. — Копай, копай, не останавливайся, сделай в последний раз хоть что-то полезное…

Отцу Никодиму стало вдруг обидно, как бывает обидно мальчишке, которого незнакомый дядя несправедливо обвинил в неумении и бездельничанье, ему захотелось сказать военному, что это не так, он в своей жизни много работал и сделал много полезного.

— Стоп, — сказал военный, — отдохни, а то у тебя производительность падает.

И опять батюшка внутренне с ним не согласился, потому что он, хотя и устал немного, но работал так же хорошо, как и раньше, ему захотелось опровергнуть слова военного, но тот, словно дьявол, прочитал его мысли и сказал примирительно:

— Ну-ну… пошутил, работаешь ты нормально, значит, я не ошибся…

Он поднялся с пня, сунул пистолет в кобуру, подошел к яме, заглянул в нее, бросил на дно окурок и сказал:

— Вылезай, нормальную могилу тебе все равно не вырыть, а для нашего дела и такая сойдет.

И опять в душе отца Никодима возник протест: «Почему же сойдет, я же человек, а не собака».

Военный подал ему руку, одним рывком вытащил его из ямы и, приблизив свое лицо к лицу батюшки, спросил:

— Слушай, а может, ты жить хочешь?

«Хочу!» — хотелось крикнуть отцу Никодиму, но пересохшая глотка издала лишь хриплый звук:

— Хру…

— Хотя нет, ты классовый враг.

И снова что-то протестующее всколыхнулось в душе батюшки, и он чуть было не заорал: нет…

— Слушай, — сказал военный, — а давай сделаем так: я тебя не буду расстреливать, живи на здоровье.

Такой оборот дела почему-то окончательно подкосил отца Никодима, и он едва не опустился на колени.

— Благодарю тебя, Господи… — сказал он.

— Ну-ну, — перебил его военный, не расслышавший слова «Господи», — не благодари: мне твоей благодарности не надо, я ведь не из собственной прихоти это делаю. А жить ты будешь до тех пор, пока будешь работать… На меня работать, понял?

— Да, — тихо произнес отец Никодим.

— Так не отвечают.

— Да, — громче сказал батюшка.

— Вот это по-нашему, молодец, из тебя выйдет толк, я это понял еще когда увидел, как ты работаешь. По вторникам будешь приходить сюда, в избушку… Да в рясе не приходи, найди себе что-нибудь штатское. Ясно?

— Ясно.

— Будешь сообщать мне все, что творится в вашей епархии… Понял?

— Да.

— Кличку тебе дадим для начала… Ну, скажем, «Иуда». — Тут военный деланно захохотал. — Но ты не переживай: будешь хорошо работать — что-нибудь поприличнее подберем… Это тебе будет стимулом. Понятно?

— Понятно.

— Да… на первый раз я тебя до города подвезу, чтобы матушка не беспокоилась, а там уж извини, брат-батюшка, будешь ходить сам, ничего не поделаешь — конспирация… Ну и последнее: не вздумай вилять, иначе вернемся к этой яме, она будет стоять незарытая — это тоже тебе будет стимулом… А теперь в машину… Федя, едем…

На улице было плюс десять, светило солнце, набухали и готовились распуститься клейкие почки. Прогулка по свежему воздуху заставила Федю забыть обиду, которую нанес ему Надеин. Ну ладно, ну, поступил Серега неэтично по отношению к нему, бывает такое между друзьями. Бывает и не такое, чего уж там… Забыть надо об этом, как забывают о неловком движении или необдуманном поступке. Забыть, а помнить только то, что Серега — друг не на словах, а на деле много раз помогал ему и выручал его…

Вместе с Серегой они прошли школу Высших курсов с их дисциплиной, работой с девяти до двадцати, кроссами, стрельбой, рукопашным боем, учебными задержаниями и расследованиями.

Объем незнакомой информации был огромен, как океан, и технарь Федя работал и день, и ночь, штудируя рекомендованную литературу и пробегая, как детективы, отчеты по наиболее громким делам КГБ.

Но как нельзя выпить океан, так нельзя освоить всего того, что «выработало для тебя человечество». Федя же не мог этого понять и стал захлебываться, и захлебнулся бы, как это не раз случалось до него с ребятами, считающими себя ответственными за весь мир. Потому что редкий поток не мог похвастаться тем, что кто-нибудь из его курсантов вдруг переставал спать по ночам и, в конце концов, начинал совершать поступки, выделяющие его из общего числа собратьев по оружию. Каждое поколение выпускников рассказывало одну и ту же историю, как свихнувшийся от учебы курсант шел к огромной картине, изображающей Дзержинского, и сапожной щеткой пытался довести до совершенства глянец на и без того блестящем сапоге Феликса Эдмундовича.

Психологи курсов не исследовали указанного феномена и не могут объяснить, почему все свихнувшиеся идут к этой картине с сапожной щеткой. А ларчик открывается просто, и Федя знает это, на этот счет у него свое мнение: блестящий сапог основателя ВЧК притягивает мозг заболевшего, как сомнамбулу притягивает свет луны…