Игры марионеток

— Ну-с, уважаемый, извольте напомнить мне, како сегодня число? — вкрадчиво любопытствовал Лев Модестович, в точности копируя интонации отца.

Октябрьский переворот, как ни странно, не внес существенных изменений в его судьбу.

Конечно, были голод и разруха.

Преданная кухарка Нюся уносила куда-то материнские ротонды и палантины, соорудив из обычной простыни вместительный узел.

Потом в ход пошли уже и сами тонкие полотняные простыни, украшенные шитьем, с вышитой в углу монограммой — приданое матери. Их предприимчивая Нюся выменивала на муку и сало.

На кухне жарили пирожки — пустышки, запах расплавленного свиного сала надолго поселялся в квартире.

Но пирожки получались очень даже ничего, и жить было можно.

Полыхала гражданская война.

Стреляли близко, прямо под окнами профессорской квартиры.

Под звон колоколов входила добровольческая армия, и где-то за городом, по слухам, расстреливали комиссаров.

Потом в город врывались красные — человека могли пристрелить прямо на улице исключительно за то, что имел несчастье носить бородку, напомнившую кому-то из товарищей, бороду низвергнутого Императора.

Ураганом проносились петлюровцы.

Грабили магазины и квартиры, и, разумеется, тоже расстреливали — и комиссаров, и офицеров белой гвардии.

Но позже все как-то успокоилось.

Новые власти, надо полагать, не испытывали особой любви к старорежимному профессору, но душевные недуги, как оказалось, продолжали поражать людей, несмотря на то, что царство свободы вроде бы наступило, а впереди маячило и вовсе безоблачное коммунистическое завтра.

Словом, психиатрическая лечебница, закрытая было по причине войны и разрухи, была открыта вновь, и возглавить ее предложили Модесту Леонидовичу.

Врачевать душевные недуги революционные матросы и свободолюбивые кухарки — хоть и готовы были выполнить любое партийное задание — все же не умели.

Да и не гоже было победившему классу возиться с умалишенными.

Были дела поважнее.

Модест Леонидович предложение принял, чем обеспечил семье, более ли менее сносное существование.

Надо сказать, что с годами оно только улучшалось.

В тридцатом году взамен утраченной в лихолетье ротонды, он преподнес в подарок жене прекрасную котиковую шубку.

Но знаменательным этот год для семейства Штейнбахов стал вовсе не по этой причине. Льву Модестовичу исполнилось восемнадцать лет, и не иначе, как на его счастье появилась, наконец, счастливая возможность получить образование.

Левушка уехал в Москву.

Его учителями стали такие же старорежимные профессора, как Модест Леонидович, так же, как и тот, оставшиеся в советской России, незнамо за каким лешим.

Учеником Лев Модестович оказался прилежным.

И талантливым.

Весьма талантливым, что выяснилось довольно скоро.

Студенческие работы Штейнбаха — младшего привлекли внимание коллег, и вызывали в профессиональной среде живейшие дискуссии.

Идеи молодого ученого были довольно необычны и даже дерзки.

Самые убежденные и последовательные их критики всегда начинали с того, что никакого отношения к медицине вообще, и к психиатрии в частности — исследования Льва Штейнбаха не имеют.

Впрочем, с этим тезисом он никогда не спорил, и всерьез подумывал о том, чтобы оставить медицинский факультет, ради факультета психологического.

Но не успел.

Шквал страшных репрессий обрушился на тех ученых, чьи труды по психологии и философии заставили молодого Штейнбаха отложить в сторону учебники по психиатрии. На его глазах происходило страшное: наука, которой намеревался посвятить себя, с корнем выкорчевывалась из российской почвы.

Впереди были десятилетия отрицания и осуждения.

Изгнание и забвение.

Впереди был мрак.

Разумеется, ничего этого Лев Модестович знать не мог.

Он испытал ужас и шок.

Был обескуражен, растерян, раздавлен, но… остался на медицинском факультете и продолжил учебу.

Однако исследований своих не прекратил.

Риск, как полагал Штейнбах, был невелик, ибо приемы воздействия на человеческую психику, которые, собственно, и были его предметом, могли с успехом применяться в лечебных целях.

Методика была новой и довольно сложной, но разрешение на проведение эксперимента в одной из подмосковных психиатрических больниц было получено.

Результаты оказались блестящими.

Льва Модестовича поздравляли.

Ученые мужи говорили о большом открытии, и… не подозревали, что видят только вершину айсберга.

Достаточно было легкой модификации — и техника Штейнбаха начинала столь же блестяще работать применительно к людям совершенно нормальным.

Их, разумеется, незачем было лечить. Но суть методики, в том-то как раз и заключалась, что благодаря ей, больного человека удавалось привести к излечению, а здорового — подвести к…. ч ему угодно.

Однако ж, фанфары гремели.

Методика Штейнбаха анализировалась и так, и эдак.

Наконец, Лев Модестович, с облегчением решил, что истинных ее возможностей никто так и не распознал.

Он ошибся.

Горина. Власть

«Здравствуй, заяц!

Думаю, сейчас ты очень удивилась.

Просто вижу воочию, как поползли вверх твои тонюсенькие брови.