Игры марионеток

Эмоции, которые немедленно закипали во мне и били, что называется, ключом, стоило только твоему голосу раздаться где-то поблизости, особенно — в эфире (а ты, как назло мелькала на экране все чаще — журналисты, пожалуй, первыми оценили твои многочисленные достоинства), скажем так, не доставляли мне радости и не делали чести.

И я решился.

Рванул с корнем.

Обрубил концы.

Сжег мосты.

Что там еще говорят и пишут в подобных случаях?

Справедливости ради, замечу все же, что поначалу все у меня получилось.

Мы расстались.

Я знаю, ты страдала.

Прости за то, что напоминаю об этом, да еще в таком высокопарном стиле. А еще прости за то, что мне осознание этого, доставляло некоторое, пусть и не слишком ощутимое, но все-таки — облегчение.

Не скажу — радость.

Радоваться было нечему.

Для меня потеря оказалась куда более тяжелой, чем мог предполагать.

К тому же, то, как я обставил наше расставание, а вернее — если уж быть честным до конца! — собственное бегство, было так гадко и стыдно, что говорить об этом до сих пор не хочется.

Стыдно.

Никогда в жизни, я не чувствовал себя таким трусом и подлецом, как в те дни.

Ты, со свойственной тебе горячностью, искала, требовала объяснений.

Я трусливо скрывался, отсиживался дома, отключив телефоны.

Мысль о встрече с тобой и необходимости что-то объяснять повергала в ужас.

Да и что, собственно, мог я объяснить тебе?

Сказать правду, то есть признать, что ты «переросла» меня, «обошла на повороте» и осознание этого мне невыносимо?

Что женщина, из которой пару лет назад я легкомысленно собирался «сделать человека», состоялась в такой степени, что стала для меня непозволительной роскошью?

Не по Сеньке, дескать, шапка?

Не по сверчку шесток?

И мне от этого тошно, и белый свет не мил?

Но в том-то и была суть проблемы!

Если бы мог я в ту пору признать такое, то и бежать от тебя не было никакой нужды!

Жил бы подле, да радовался.

Нет, гордыня не позволяла.

Она громче всех прочих чувств вопила тогда во мне, моя гордыня.

Сильна был, стерва!

Я чувствовал себя тараканом, мерзким, грязным, помойным тараканом, который, напакостив, в животном ужасе, забился в щель и притворился дохлым. А может, и не притворился вовсе, а на самом деле, от страха сдох.

Жил ли я все то время, пока корчился от зависти?

Очень условно.

Думаю, а вернее, надеюсь, что судьба моя и сейчас тебе не безразлична.

Но уверен, что в те дни ты наблюдала за событиями моей жизни пристально, и потому знаешь, как печально, если не сказать — трагически они развивались.