Игры на асфальте

А может быть, спросить его, как проехать на дачу к Ивашкевичам? Он просто обязан знать адрес дачи, иначе как он мог сообщить о своем приезде? Допустим, я хочу съездить туда повидаться с приятелем. Вот тут-то «попрыгунчик» и попадется… Как бы не так! Шайка должна следить одновременно и за квартирой и за дачей. Может быть, третий сообщник сейчас околачивается именно около дачи, а есть еще и четвертый, он ходит по пятам Маргариты, без этого никак нельзя.

Послушай, Григорий, сказал я себе, а не чепуху ли ты городишь? Четырех сообщников выдумал, и вообще всю Москву опутала разбойничья сеть. А представь, что никаких сообщников нет, ни четвертого, ни третьего, ни даже второго: кто вбил тебе в голову, что между Коренастым и Кривоносым вообще есть какая-то связь? Ну, человек приехал из Вологды, ну, позвонил на дачу, у Ивашкевичей там есть телефон, ему как другу семьи дали два номера, городской и дачный: ночуй, дорогой, сколько влезет, зачем тебе ютиться в гостинице? Ах, ты не хочешь на даче, тебе неудобно? Пожалуйста, городская квартира пустует. А ключ тебе сейчас привезет Маргарита, она же и заберет его обратно. Да что ты, дорогой, какие хлопоты. Она у нас девочка шустрая и подвижная, хлебом ее не корми, только дай прокатиться лишний раз туда и обратно на электричке. Вот и все, Григорий, и не морочь себе голову. А то: «Храбрый школьник распутал преступный клубок, разоблачена крупная шайка истребителей венецианских зеркал! Слава юному Маркизу, Григорию Кузнецову!» А ты видал хоть одно венецианское зеркало? Мало ли что Женька сказал: уж что-что, а приврать младший Ивашкевич умеет. Не он ли выдавал осколки зеленого бутылочного стекла за изумруды Голгофы (позднее оказалось — «Голконды»)? Не он ли натирал серебряной фольгой трехкопеечные монеты и пускал их в ход как двугривенные? Что ты, собственно, суетишься, Маркиз? Один взрослый болван цыкнул на тебя, другой пригрозил дать пинка, вот ты и вообразил, что оба они грабители.

В те годы по отношению к миру взрослых (включая самых мне близких) я находился в глухой и временами ожесточенной обороне. Наверно, это было связано с первыми попытками самоутверждения: смешно же самоутверждаться за счет тех, кто младше тебя (хотя некоторые именно так и делают), а взрослые, как мне казалось, упорно не желают потесниться, впустить меня в свой круг, признать меня равным среди равных. Каждый из них (повторяю, мне так казалось; ставши взрослым, я смотрю на свои тогдашние проблемы, естественно, уже со стороны, а как бы вы хотели?) — так вот, каждый взрослый, по моим тогдашним понятиям, превыше всего на свете ценил свою собственную законченность, завершенность, сделанность («Я сам себя сделал!») — и свое место в такой же законченной и завершенной картине мира. Мне же в этой картине отводилась лишь функция будущего человека, между тем как я уже был человеком, только не таким, как они. Ладно-ладно, думал я, дерзко глядя в глаза взрослому, который журил меня или поучал, ладно, ты — такой и другим уже не станешь, даже не захочешь стараться, потому что это безнадежное дело. Хороший или плохой, умный или глупый (о, как тщательно взрослые оберегают ту тайну, что среди них тоже попадаются дураки!), талантливый или заурядный — ты уже законченный человек, ты уже себя сделал, этот вопрос закрыт. А я еще могу стать и тем, и этим, у меня есть выбор, я и сам пока не знаю, кем сделаюсь, но тот факт, что я еще не стал никем, вовсе не означает, что я — никто. Одно могу сказать с уверенностью: как бы ни сложилась моя жизнь, я не стану таким, как ты. Потому что я вижу, какой ты есть, и мне это не подходит. Концепция, я бы сказал, агрессивная, хотя на моем поведении она почти не отражалась: я был послушным сыном, примерным братом, старательным учеником, вежливым мальчиком, и никто не подозревал, сколько нетерпимости и ничем не оправданного высокомерия кроется у меня в душе, я и сам об этом, собственно, не подозревал. А наверное, стоило бы к себе прислушаться. Что такое? — думал я, сам себя взвинчивая. Тот же Кривоносый — да он, как проклятый, обречен всю жизнь шарить по чужим квартирам, а Коренастый — всю жизнь развозить и прятать краденое. Ничего другого они не могут и не смогут уже никогда. И они еще смеют меня оскорблять!

— Ладно, я вам покажу, — бормотал я, решительным шагом выходя из подворотни и направляясь к дому Ивашкевичей. — Я вам всем покажу!