Игры на асфальте

Говоря по правде, я не собирался покамест ни с кем делиться своими открытиями, тем более с малышом и девчонкой. Мне нравилось играть в одиночку, фантазия моя работала быстрее и охотнее, чем рассудок, рисуя ослепительно яркие и быстрые, как вспышки, картины, за которыми даже слова не успевали поспеть (Коренастый и Кривоносый, заломив мне за спину руки, вталкивают меня головою вперед в какой-то черный фургон… Маргарита в красном платье открывает своим ключом дверь, входит в прихожую, рассеянно оглядывается — и вдруг, охнув, оборачивается; за ее спиной, усмехаясь, стоит Кривоносый… Вскарабкавшись по пожарной лестнице, я заглядываю в окно — сквозь стекло на меня смотрит лицо Коренастого с белым приплюснутым носом…). Но и строить умозаключения было тоже приятно, в таких делах помощники не нужны. Однако я сообразил, что Максим меня больше никуда не отпустит, гораздо удобнее ему кое-что рассказать, а заодно и Тоне, чтобы она не мучилась своими глупыми девчачьими подозрениями, и Максим тогда будет под присмотром, а уж уважение к своему расследованию я им сумею внушить. Что касается папиного приезда, то я старался о нем не думать: подсознательно я понимал, что при папе не смогу так самозабвенно играть. Максимка был еще способен играть при родителях (да и то иногда, косясь, недовольно говорил: «Не смотрите, я играю!»), для меня же это был давно пройденный этап.

— Что-то важное? — с жадным любопытством спросил Максимка, сразу же остыв от праведного гнева, а Тоня выпрямилась и посмотрела мне в лицо, недоверчиво улыбаясь.

— Пошли, пошли, здесь люди кругом, — поторопил я их, и мы зашагали против людского движения, в сторону «Урагана».

В «Урагане» действительно шел сентиментальный индийский фильм — я бы мог догадаться и раньше, видя такое количество идущих от кинотеатра опечаленных и разрумянившихся немолодых женщин (как правило, полных: худым женщинам индийские фильмы нравятся меньше, я это заметил, хоть и не могу объяснить). Мы уселись на скамеечке у боковой стены, там не было солнца, и с внутреннего двора даже тянуло прохладой. Как опытный режиссер, я развернул на фоне грубого кирпичного задника целый моноспектакль: вскакивал, вздымал к небу руки, прохаживался, не переставая говорить, вдоль простой деревянной скамьи, на которой чинно сидели оба моих слушателя (Максим, вцепившись обеими ручонками в скамью, даже рот раскрыл, и глаза его сияли восторгом, а с Тониного лица не сходила несколько раздражавшая меня недоверчиво-радостная улыбка, которая сейчас казалась мне глуповатой), приглушал голос и делал тревожные паузы, когда из-за угла кто-нибудь выходил. В целом я не так уж много преувеличил: лицо в окне Маргариты сделалось по моей версии бледным, как смерть, Коренастого я наградил множеством синих наколок, таинственная «Волга» сорвалась с места, как самолет, хотя я не видел, как она отъезжала… Ну, и так далее. Я умолчал только о пинке, который мне посулили: эта подробность казалась мне несущественной, а если быть откровенным — она задевала мое самолюбие.

— Это шпионы, вредители! — убежденно сказал Максимка, когда я кончил. И оглянулся на кирпичную стену у себя за спиной. — Их надо обязательно обезвредить.

А Тоня молчала. Она, правда, перестала улыбаться и просто сидела, задумчиво глядя перед собой.

— Ты что, не веришь? — спросил я ее довольно грубо.

— Нет, верю… — тут же ответила она. И после паузы добавила: — Ивашкевичи богатые.

Меня поразили эти слова: «Ивашкевичи богатые». Мне до сих пор в голову не приходила мысль, что Женька Ивашкевич богат, а мы с Максимкой бедные, что ли?

— А ты у них была? — спросил я резко.

Тоня удивленно посмотрела на меня.

— Нет, не была. Мне мама говорила.

«А мама твоя…» — хотел было сказать я, но вовремя прикусил язык: в самом деле, трудно было даже представить себе, что тетя Капа могла оказаться у Ивашкевичей в гостях. С другой стороны, дружим же мы с Женькой, и сама Тоня могла бы с Маргаритой дружить, если бы они были ровесницы.

Мы, не сговариваясь, поднялись, прошли по переулкам до самой почты, держа Максимку за руки с обеих сторон, потом свернули к «Гастроному» и, обойдя больничную территорию, подошли к нашему дому. Максимка послушно семенил между нами, время от времени озираясь: наверно, он думал, что я запутываю следы.

— Гриша, ты их поймаешь? — спросил он меня.

— Конечно, поймаю, — машинально ответил я, думая о своем.

И мой братишка, вполне удовлетворившись этим безответственным заявлением, успокоился и въехал в подворотню, вися на наших руках и болтая ногами.

А думал я вот о чем: «бедные» — «богатые». Это в душе у меня не укладывалось, но не было ли снисходительности в Женькином голосе, когда он заливал о венецианском зеркале? Откуда, мол, вам знать, все равно не разберетесь. А «бабушкина Жека», которая с таким участием дотошливо расспрашивала меня о нашем жилье, о работе родителей, — может быть, она считала нас бедняками? И Маргарита, которая с такой насмешкой меня всегда разглядывает, — не говорит ли она про себя: «Вот парень из бедной семьи»?

И, словно прочитав мои мысли, Тоня негромко сказала: