Игры на асфальте

— Сама ты бесстыжая — товарищу помочь!

— Помочь — за государственный счет!

— А ты мой бензин нюхала, государственный или нет? Не нюхала? Ну, так понюхай!

— Ну, ну, полегче, женщина все-таки…

— Ах, все-таки женщина? А какое женщине дело?

Наконец Николай Евсеич, соскучившись, протиснулся между мною и Коренастым, тем самым оторвав его от меня, и сел в машину.

— Иди-ка ты домой, — негромко сказал мне Сапегин, — и больше чтоб твоего духу…

Это был разумный совет, и я, отойдя шага на два в сторонку, повернулся и быстро зашагал к своему дому.

— Нет, погоди! — завопил Коренастый своим тонким, въедливым голосом мне вслед, но, должно быть, его удержали.

Уши у меня горели, когда я пришел к себе во двор. Тони не было, конечно. Максимка и Сидоров качались на качелях, точнее, просто висели в сидячем положении и, ерзая, старались как Мюнхгаузены поднять себя вверх, а бабушка Сидорова, которую вполне устраивало такое положение (и падать низко, и высоко не залетят) бродила вокруг угольной кучи и для чего-то тыкала в нее палкой.

— Гриша, ты их поймал? — спросил меня с качелей Максимка.

— Нет, Максюша, не поймал, — устало и потому миролюбиво ответил я. — Чуть меня самого не поймали.

— Ничего, в другой раз, — великодушно утешил меня Максимка. — Раскачай нас как следует.

И я уж их раскачал от души, так что они визжали, как поросята. Счастье, что бабушка Сидорова была далеко, а то бы не миновать мне клюки. Два раза детишки на качелях чуть не описали полное «солнце», и даже Сидоров взмолился:

— На землю хочу!

Много позднее я узнал, что в поведении моем здесь проявила себя сублимация — «переключение энергии сильных страстей на цели социальной деятельности и культурного творчества».

14

Папа не приехал: все-таки «шестнадцатого числа» и «числа шестнадцатого» — это не одно и то же. Теперь, когда с делом Кривоносого было покончено, я даже на папу обиделся: зачем было письмо посылать? Несерьезно. Хотя умом понимал — письмо было отправлено девятого, мало ли что могло произойти за эту неделю на объекте. Был случай, когда папу даже пытались подкупить, положили ему в карман сверток с деньгами: что-то он там не хотел подписать, а очень нужна была его подпись.

Поздно вечером, когда я досыта натешил Максимку вновь обретенными «Казахскими сказками» и стал потихоньку готовить его ко сну, избегая бурных игр и серьезных разговоров, вернулась с работы мама. Как всегда после «клубного дня», усталая, бледная, осунувшаяся и взвинченная одновременно, с огромным пакетом для нас — там оказалась крупная черная вишня.

— Ну как, мои скворушки? — с веселостью, которая казалась мне наигранной, спросила она. — Целый день, наверно, ссорились?

— Нет, мамочка, нет! — заверил ее Максимка.

В нитяных штопаных колготках и оранжевой фланелевой рубашке (Максимка называл ее байковой, производя это слово от «баиньки», и, если не хотел спать, категорически возражал против надевания этой рубашки, а при случае прятал ее в какой-нибудь укромный угол, чаще всего в один и тот же, за платяным шкафом), он крепко обхватил маму за ноги и не давал ей дотянуться до вешалки, чтобы пристроить плащ. Я терпеливо стоял в сторонке: Максим всегда завладевал мамой и папой в первые минуты и ни за что не уступал места мне. Вначале я сердился и спорил, потом просто молча обижался, а еще позднее не обижался и не спорил, молча принимая к сведению, что я нахожусь на втором месте и родители не считают нужным это положение исправлять. Теперь-то, сам имея детей, я понимаю, насколько был тогда несправедлив, но что «теперь», если мы говорим о «тогда»?

— Нет, мамочка, нет! Сидоров в расплавленной смоле искупался, и его сзади остригли, а его бабушка палкой дерется, а у Тони японский гриб и сто лопат в подсобке, а потом Гриша бандитов ловил, но его чуть самого…

— Максим! — строго произнес я. — Болтаешь что попало.

Братишка обернулся и, осекшись, прижмурился в ожидании, что я влеплю ему подзатыльник. А мама — мама ничего не заметила.

— Господи, что за ужасы у вас здесь творятся! — чуть механически проговорила она и, протянув руку, пристроила плащ. Вообще, выйдя на работу, она стала другой: не то что чужой, но какой-то отдаленно нежной, словно она ласкала нас издалека или писала нам нежные письма в нашем присутствии. — Стриженый Сидоров в кипящей смоле, Тоня гриппом японским болеет, да еще бандиты с лопатами…

И она, подхватив Максимку на руки, крепко прижала его к себе. Мы прошли на кухню, мама усадила нас за стол, помыла в дуршлаге вишню, высыпала в глубокую миску, поставила блюдца для косточек и строго-настрого запретила стрелять косточками друг в друга. Я принес ей папино письмо, и, пока она читала, по-детски шевеля губами, мы с Максимом всласть настрелялись друг в друга косточками.

Прочитав, мама вздохнула, бросила письмо на кухонный стол (меня больно резанул этот жест, который, как я теперь понимаю, означал лишь одно: «О господи, пишет-пишет, хоть бы скорее приехал!») и, поцеловав Макса в макушку, присела на табуретку рядом со мной.

— Так чем же вы здесь занимались?

— Играли, — коротко ответил я.