Игры сердца

Он тут же пожалел, что сказал об этом. Хоть тетка и похожа на маляршу, но на самом деле вполне может оказаться наводчицей. Картины, которые висели в мастерской, мамины и подаренные ей друзьями, Иван не считал особой художественной ценностью. Но тем не менее они продавались на аукционах, и стоимость их была выше, чем, по его представлению, должна была бы быть. Так что в мастерской было, как говорится, что взять.

– А тебя, значит, Иваном зовут? – не отставала тетка.

– Да. – Он приостановился, с недоумением глядя на нее. – А вы откуда знаете?

– Похож ты, – непонятно ответила она. И тут же пояснила: – Дитенок на тебя похож. Такой жа вихрастенькой.

Она говорила совсем не по-московски, с отчетливым волжским оканьем.

– Кто вихрастенький? – оторопело спросил Иван.

– Так дитенок твой. Дедал.

– Кто-о?! – Он чуть с лестницы не свалился. – Какой еще Дедал?!

– Да вот так вот мамка его назвала. Она ж блаженная, с нее станется. А все ж жалко ее. Чистая она душа.

– Так. – Иван покрутил головой и сел на ступеньку рядом с теткой; та все это время с невозмутимым видом сидела перед ним, не привстала даже. – Давайте-ка вы мне объясните, кто вы такая, кто чистая душа блаженная и что еще за Дедал.

– Чистая душа блаженная – известно кто, Северинка Василькова, – охотно объяснила тетка. – Дедал – сынок ее. И твой, значит.

– Что значит – значит? – хмыкнул Иван. – Это кто вам такое сказал?

– А чего тут говорить? И так видно. Говорю же, вихрастенькой. И глазки темненькие – твой, точно твой, не сомневайся.

– Да я как-то и не… – начал было Иван.

Он хотел сказать, что абсолютно ни в чем не сомневается, никаких Дедалов не знает и знать не желает. Но тетка его перебила.

– Жалко дитенка-то, – сказала она. – Хоть и малой еще, полтора годочка всего, и что он вроде бы понимает. А все ж без папки-мамки, в детдоме-то, и тебе б, поди, невесело было. Ну, я и думаю: съезжу, скажу папаше-то. А и горе же эта ваша Москва! – Она укоризненно покачала головой. – Правду люди говорят. И как вы тут живете только?

Меньше всего Иван мог сейчас думать, как он тут в Москве живет. Он смотрел на тетку и не мог произнести ни слова.

Все это можно было бы считать вымыслом и бредом, если бы не имя, которое она назвала. Это имя врезалось ему в память так крепко, что его и вспоминать не понадобилось.

Значит, она Василькова. Этого он не знал.

– Пойдемте, – с трудом выдавил из себя Иван. – Не на лестнице же…

Он открыл дверь и пропустил тетку перед собой в мастерскую.

– Богато живете, – сказала она, как только вошла в комнату. – Жилплощадь большая, и добра вон сколько.

Она кивнула на ковры на полу, на картины, которыми были увешаны стены.

Ивану очень хорошо были знакомы эти интонации самой тошнотворной простонародности. А точнее говоря, обыкновенного жлобства.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Прасковья Тихоновна.

Он думал, уже и имен таких не бывает.

– Вы из Ветлуги?

– А то откуда ж? Из нее.

– Где это?

– В Нижегородской области. В Горьковской по-прежнему.

Удивительно все-таки – когда это получилось, что советские времена стали восприниматься как «прежние», чуть ли не старозаветные, да еще и обросли слюнявыми мифами о молочных реках и кисельных берегах?

«О чем я думаю?»

Мысли скакали с воробьиной бессмысленностью; Иван с трудом их укротил.

– Прасковья Тихоновна, расскажите мне все по порядку, – сказал он. – Вы Северине кто?

– А ты мужик-то ничего, – окидывая его тем же взглядом, что жилплощадь и ковры, заметила тетка. – О пустом не болтаешь. И страха в глазах нету.

– Прасковья Тихоновна, – поморщился Иван, – давайте ближе к делу.

– А какие у меня с тобой дела? – Она пожала плечами. – Северине, говоришь, кто я буду? Да никто. В одной комнате живем.

– Что значит в одной комнате?

– То и значит. В общежитии, значит.

Слово «общежитие» связывалось у Ивана в сознании со студенческой жизнью. На студентку тетка ни с какого боку похожа не была. Ну да, ведь Северина говорила, что работает на стройке.

Он почему-то помнил все, что она говорила, хотя это было два года назад. Два года и три месяца.

– Сколько лет… ее ребенку? – спросил он.

– Да твой, твой ребенок, не сомневайся, – ухмыльнулась Прасковья. – Говорю же, похожий. И с Москвы тогда сама не своя она приехала.

– Да мало ли почему она такая приехала! – воскликнул Иван.

«Мало ли с кем, кроме меня, она тогда переспала!» – чуть не сорвалось у него с языка.

– Известно почему, – хмыкнула Прасковья. – Влюбилась.

Он поморщился, как от зубной боли. Начинается! Приехала сама не своя, влюбилась, хочу родить частичку тебя… Все это он слышал не раз, и весь опыт его общения с женщинами дал ему понять одно: их возвышенные слова обычно имеют очень простую основу. Сама не своя была потому, что заразилась гонореей. Родила потому, что прозевала сроки аборта. Или потому, что сочла ребенка наилучшим средством для получения мужа.

Когда-то, лет пятнадцать назад, он еще предполагал, что бывают исключения. Но жизнь быстро показала ему, что он ошибался.

И вот теперь – снова-здорово! Да еще и ребенок, оказывается, его по той безусловной причине, что у него темненькие глазки!