Игры современников

Тогда, поздней ночью, я, глубоко разочаровавшись в людях нашего края, бежал в лес. Отправляясь в путь, я не взял с собой ничего, лишь зажал в руке коробок спичек. Голый, выкрашенный в ярко-красный цвет, я искрой прорезал тьму, поглотившую дома, будто поджигал их в злобе и отчаянии. Еще только подумав о пожаре, я уже твердо знал, что никогда не решусь на такое, а спички, которые я унес из дома, стоявшего в самом низком месте долины, предназначались для поджога храма, находившегося в самом высоком ее месте… Думал ли я спалить и жилище директора школы? Нет. Мысль о том, что жандармы арестовали деда Апо и деда Пери, послужила причиной крайнего моего отчаяния – она подогревала мою решимость бежать в лес. Нет никаких сомнений в том, что они попали в беду в результате происков директора школы. К стыду своему, я знал, что, если бы отец-настоятель не предал деда Апо и деда Пери, а директор школы ловко не воспользовался бы этим, ничего бы не случилось. Близнецы – специалисты по небесной механике в самом деле стали открыто демонстрировать директору школы полное презрение, от чего их прежде удерживало хорошее воспитание, а вот действия отца-настоятеля, в критический момент фактически отдавшего их в руки жандармов, вызвали у них лишь горестное удивление. Когда они под конвоем покидали долину, я, дрожа от стыда, провожал их взглядом и ждал, чтобы кто-либо из них, то ли дед Апо, то ли дед Пери, крикнул жандармам:

– Настоятель и есть изменник, арестуйте его!

Жандармерия была призвана разоблачать врагов внутренних и процветала только благодаря тому, что возвела свои действия в некий ритуал. Продираясь сквозь толпу – на улицу, казалось, высыпали все жители долины и горного поселка, – они довели деда Апо и деда Пери до выхода из долины, все еще называвшегося горловиной. В том, что их забрали, был виноват отец-настоятель, и я, считая, что вина лежит на мне тоже, дрожал, сжавшись в комочек. Дети прорвали плотные ряды взрослых и, осыпая бранью таких близких мне деда Апо и деда Пери, шли за ними до самой полицейской машины, стоявшей за горловиной. Я, опередив всех, добежал до выхода из долины и дожидался их там. По обеим сторонам дороги еще оставались следы разрушений, произведенных во время пятидесятидневной войны. Там было одно место, где громоздились густо заросшие падубом огромные кучи камней, скатившихся по склону, – от этого дорога стала совсем узкой. Здесь я и устроился. Сжавшись и дрожа всем телом, я был охвачен неким предчувствием. И предчувствие оправдалось. Дед Апо и дед Пери, потупившись, плелись по грязи, их подгоняли с двух сторон жандармы, а они, связанные, все-таки кивнули мне, но так, чтобы люди, лишившие их свободы, не заметили этого. Подали тайный знак мне, притаившемуся у камней, поросших падубом. Головы близнецов, напоминавшие идеальной формы куб, сейчас распухли и, казалось, увеличились в полтора раза; очки они потеряли и, наверное, ничего не видели вокруг. Перед тем как их втолкнули в машину, чтобы отвезти в жандармерию, они кивком подали знак мне, дрожащему, низвергнутому в бездну горя, как бы говоря: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода». И тогда я вознес молитву Мэйскэ-сану, чтобы толпившиеся вокруг в мгновение ока превратились в мятежников и отбили у жандармов обоих специалистов по небесной механике! Точно испугавшись этого, полицейская машина и военный грузовик стремительно сорвались с места, обдав выхлопными газами мальчишек, шнырявших в толпе и вопивших: «Шпионы, изменники!..»

Правильно ли я понял это великодушие деда Апо и деда Пери, когда, дрожа от стыда и возмущения, стоял под кустом падуба? Действительно ли своим кивком они искренне прощали отца-настоятеля за невольное предательство? Близнецы – специалисты по небесной механике больше никогда не вернулись в долину, после войны я даже не смог выяснить, живы ли они, и, как мне кажется, уверовал в их великодушие только потому, что очень хотел именно так истолковать прощальный жест. И каждый раз, вспоминая о том, как, связанные, собрав всю свою волю, они кивнули мне, я словно слышу, как один из них произносит, а другой при этом беззвучно шевелит губами, такие слова: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода»…

Именно потому, что дед Апо и дед Пери кивнули мне тогда, я не мог простить отцу-настоятелю то, что он сделал. То, чего не сделать не мог. В течение нескольких дней во мне ярким пламенем вспыхивала непреодолимая тоска, пока я, раздевшись догола, не выкрасился красной краской и не отправился по склону к Дороге мертвецов.