Игуана

Некоторые капитаны сделали открытие, что черепаший жир ценится гораздо больше и приносит больше дохода, чем китовый, да к тому же панцирь используется для изготовления украшений, и архипелаг с течением времени посещали все больше кораблей — уже не за тем, чтобы запастись свежим мясом для длительного плавания, а чтобы загрузиться прибыльным товаром.

Оберлус знал, что может бесконечно питаться игуанами, рыбой и овощами со своих огородов, но черепашье мясо с самого начала было для него основным продуктом питания, и его всерьез беспокоило то, что однажды он может ощутить его недостаток. Действительно, черепахи с Худа, панцирь которых отличался от панциря черепах с других островов архипелага, полностью вымерли в результате истребления еще до конца того же столетия, и сам же Оберлус явился основным виновником их исчезновения.

Вот почему он под угрозой сурового наказания запретил убивать черепах Мендосе и норвежцу, лишив их возможности есть черепашье мясо, и спрятал значительную часть уцелевших черепах в большой пещере, тем самым превратив ее в хранилище живых существ, которые практически не нуждались в уходе и корме, возложив ответственность за их численность и сохранность на чилийца.

Себастьян Мендоса был одержим мыслью о побеге, и с этой целью он начал припрятывать деревянные обломки, выносимые морем на восточный берег, лелея надежду на то, что однажды он окажется в состоянии соорудить плот, выйти в море и через шесть или семь дней добраться до какого-нибудь из остальных островов архипелага.

Правда, проходив на разных судах в этих широтах больше пятнадцати лет, Себастьян Мендоса знал не понаслышке, что сильное течение, берущее начало у американских берегов, неизбежно отнесет его на запад. Поэтому, если ему не удастся сразу же подойти к острову Чарлза или к южной оконечности Альбемарле, это течение вынесет его в Тихий океан; в таком случае пройдут месяцы, прежде чем он увидит землю на горизонте. Существовала опасность угодить к диким племенам людоедов Новой Гвинеи или Меланезии, если, конечно, ему каким-либо чудом удастся к тому времени сохранить жизнь.

Шлюпка с веслами и парусом — вот что ему требовалось, чтобы выбраться с Худа, но он не смел даже мечтать о ней, не подозревая о том, что его палач Игуана Оберлус спрятал вельбот, спущенный с «Марии Александры», в небольшой бухте с подветренной стороны острова.

На суровом, скалистом и бедном растительностью острове было недостаточно укромных мест в непосредственной близости к морю, поэтому Оберлус избрал самый простой выход — потопил шлюпку, нагрузив ее камнями, в неглубоком и защищенном месте, ровно в пяти метрах от границы, которой достигали волны во время отлива. Никто не стал бы там ее искать и не смог бы случайно ее обнаружить. А он знал, что стоит только зайти в воду, выгрузить камни и поднять лодку на поверхность — и она окажется в его распоряжении. Это была крепкая, надежная и быстроходная китобойная шлюпка, способная вместить восемь гребцов, рулевого и гарпунщика, одна из тех славных лодок, в каких он много раз гнался в открытом море за китами или какую с бешеной скоростью тащило за собой гигантское животное — когда оно чувствовало себя раненным и отчаянно пыталось ускользнуть от смерти.

— Вон он, пыхтит!

В ушах Оберлуса еще звучал возбужденный крик впередсмотрящего, указывающего рукой туда, где огромный кит показался на поверхности, и это был, несомненно, самый радостный и чудесный крик на свете — единственная фраза, которая когда-либо вызывала отклик в его душе, поскольку, начиная с того момента, когда капитан командовал: «Шлюпки на воду!» — и он тут же спрыгивал на нос первой лодки, коснувшейся воды, Игуана Оберлус уже не был самым отвратительным уродом, бороздившим моря, а превращался в самого лучшего, самого храброго, хитрого и меткого из всех гарпунщиков Тихого океана.

Он метал гарпун с силой стальной пружины, которая, вибрируя, распрямлялась, после того как в течение трех месяцев была сжата, сопровождая выброс коротким и отрывистым вскриком, словно удваивавшим мощность броска, — и немедленно отскакивал назад, чтобы дать возможность длинному канату свободно разматываться во время преследования раненого животного, неистово стремившегося уйти в глубину.

Казалось, он всегда знал, когда именно кит опомнится и отчаянно устремится назад, к поверхности, и предчувствовал — словно ему помогало шестое чувство, — когда исполин готовился к атаке, а когда только набирал в легкие воздух, чтобы снова пуститься в бегство.

Гребцы и рулевой безропотно повиновались гарпунщику Оберлусу, сознавая, что они не раз были обязаны ему спасением, и в такие моменты он становился настоящим командиром, лидером, каким, вероятно, был бы в обычной жизни, если бы Природа не поглумилась над ним, наделив его уродливым обличьем.

Впрочем, через полчаса, когда он в конце концов брал верх, кит умирал, а охотничий азарт и опасность проходили, он снова становился «монстром», «исчадием ада», которого мало кто удостаивал даже пары слов.