Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей

Одна из постоянных забот Рикера на протяжении всей книги (особенно в диалоге с Хейденом Уайтом) — отделить историографию от художественной прозы, настаивая на том, что на каждой стадии историк (или его свидетель) сознательно обращается к тому, что произошло в прошлом[1258]. Эту постоянную отсылку к прошлому в историографии можно различить и понять, лишь приняв во внимание взаимоотношения между тремя стадиями историографической работы. В основе всего предприятия историка лежит память[1259], отличительная черта которой — обращение к прошлому. Память проявляет себя в свидетельстве, которое, записанное и сохраненное в архиве, становится историческим документом, предназначенным для изучения. Таким образом, документы — это «архивированная память»[1260]. Именно отношение свидетельства к памяти отличает для Рикера свидетельство от всех прочих следов прошлого. Последние подобны «уликам» в работе сыщика, где они могут подтвердить или опровергнуть свидетельство[1261]. Однако ясно, что свидетельство, записанное воспоминание, Рикер считает незаменимым в работе историка. Только свидетельство связывает работу историка непосредственно с фактами:

Тщетно искать прямую связь между литературным повествованием [которое пишет историк] и произошедшими событиями; связь эта может быть только косвенной, через объяснение и, говоря вкратце, через документальную стадию, обращающуюся к свидетельству и к истине, заключенной в чужих словах[1262].

Постмодернистскому убеждению, что «факты» представляют собой лишь лингвистические конструкции, Рикер противопоставляет критический реализм, позволяющий вернуть рассказ историка к его корням — к свидетельству. Историк черпает свои «факты» из документальных данных — и важнейшими из них становятся свидетельства. В конце концов, свидетельство — все, что у нас есть. Для историка свидетельство, запись воспоминаний о прошлом — краеугольный камень его труда:

Я уже сказал, что в вопросе реальности наших воспоминаний нам приходится полагаться лишь на свою память — вот так и в вопросе оценки той репрезентации прошлого, которую предоставляет нам историк, нам приходится полагаться лишь на свидетельства и на критику этих свидетельств[1263].

Как ясно видно из этой цитаты, о некритическом принятии свидетельств речи не идет. Однако свидетельство требует доверия к себе. Свидетель говорит не только «я там был», но и «верь мне». В ответ на сомнение он может сказать только: «Не веришь мне — спроси кого–нибудь другого»[1264]. Рикер придерживается межсубъектной эпистемологии, которая, как мы уже видели, оправдывает доверие к свидетельствам[1265]. Однако он отмечает: кое–что меняется, когда мы переходим от обыденной ситуации диалогического свидетельства к свидетельству архивированному — «осиротевшему», оторванному и от самого свидетеля, и от тех адресатов, которым он предназначал свое свидетельство[1266]. Оно подвергается сомнению и критике историков, не имеющих иного доступа к его происхождению, может быть поставлено рядом с другими свидетельствами, ему противоречащими. В архивах лжесвидетельства хранятся бок о бок со свидетельствами правдивыми. Поэтому современной исторической критике «приходится ощупью искать верный путь между крайностями безбрежной доверчивости и принципиального Пирроновского скептицизма»[1267]. Доверие к чужому слову, в обыденной жизни спонтанное и естественное, в историографии должно диалектически сосуществовать с критическим сомнением, вызываемым в нас архивированными свидетельствами. Необходимость доверия здесь слишком часто упускается из виду, поскольку свидетельство вырвано из диалогического контекста повседневной жизни, в которой аспект доверия к чужому слову очевиден; однако архивированное свидетельство, свидетельство в форме исторического документа также требует доверия к себе — доверия, которое должно быть осложнено, но не замещено критической оценкой.