Иисус неизвестный

Выпало и это слово из III Евангелия, тоже потому, должно быть, что показалось слишком человеческим. И сказал им:

побудьте здесь и бодрствуйте.

Хочет быть наедине с Отцом, но в первый раз в жизни хочет с Ним быть не совсем наедине: и человеческую близость чувствовать хочет; ищет как будто защиты Сын Божий у сынов человеческих; хватается за них, как утопающий за соломинку.

И, отойдя немного, —

«на вержение камня» — так далеко, как падает брошенный камень, — с точностью определяет Лука (22, 41), —

пал на землю (Мк. 14, 35); пал на лицо Свое. (Мт. 26, 39.)

Новый Адам уподобился ветхому: здесь, как нигде, сделался Небесный земным, к персти земной приник.

Ты свел Меня к персти смертной. (Пс. 21, 16.)

«Взят из земли — в землю вернешься», — как будто и о Нем это сказано. «Кость Его да не сокрушится?» Нет, ветхого Адама костяк в новом — сокрушается.

Часто бывало, идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил, и мне казалось, что Он идет, земли не касаясь.

Так в апокрифических «Деяниях Иоанна».[834] Кажется иногда, что и в Евангелии от Иоанна почти так же: ходит Иисус по земле, земли не касаясь, как бы «на вершок от земли».

Я уже не в мире (Ио. 17, 11), —

или «Я еще не в мире». Самого земного из слов земных, самого человеческого из человеческих слов: «умру», — не говорит никогда, а только: «прославлюсь», «вознесусь», «иду к Отцу», — как будто, не умирая, уже воскрес. Смерть для Него здесь, у Иоанна, уже «слава — сияние», , а не «бесславие», «позор», тьма кромешная, как все еще у синоптиков. «Скорбит душа Моя, даже до смерти», — это сказать и пасть лицом на землю не мог бы Иисус в IV Евангелии.

Когда же хотел Я удержать Его… то, проходя сквозь тело Его, рука моя осязала пустоту.[835]

Чтобы понять, что это не так, что и здесь, в IV Евангелии «Слово стало воистину плотью»; что и в Иисусе Иоанновом — не пустота, а полнота человеческой плоти, — чтобы это понять, ощутить, надо бы нам увидеть и здесь, у Иоанна, Иисуса Неизвестного, что слишком трудно, почти невозможно для нас, — еще невозможнее здесь, чем у синоптиков.

X

Идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил.

Галльский епископ св. Аркульф, паломник VII века, нашел следы Его в Гефсимании: две вдавленные в твердый камень, «как в мягкий воск», ямки от колен Господних.[836] Понял, может быть, Аркульф, когда целовал эти ямки и обливал их слезами, что значит: «пал лицом на землю». Сделался Небесный земным до конца; Легкий отяжелел, как будто под страшный закон тяготения — механики — смерти подпал и Он. Вот какою тяжестью тело Его вдавливается в твердый камень, как в мягкий воск; входит в землю все глубже и глубже; войдет в нее — пройдет ее всю, до самого сердца, до ада, потому что здесь, в Гефсимании, уже начинается Сошествие в ад.

XI

Пал лицом на землю и молился:…Авва, Отче! все возможно Тебе: пронеси чашу сию мимо Меня. (Мк. 14, 35–36).

Сердце молитвы — в этих трех словах: «все возможно Тебе», , и в изливающемся из них, — как из разбереженной раны льется вдруг кровь, — больше, чем мольбе, почти повелении: это всегда бывает в таких молитвах, которые должны или должны бы исполниться: «пронеси чашу сию».

Это — у одного Петра-Марка; ни Матфей, ни Лука этого уже не смеют повторить: здесь уже не прямо, повелительно: «все возможно Тебе: пронеси», — а косвенно, робко:

если возможно, да минует Меня чаша сия.

Так у Матфея (26, 39), а у Луки (22, 42) еще косвенней, робче:

если есть на то воля Твоя, — пронеси.

Может Отец пронести чашу сию мимо Сына, — может и не хочет: вот о чем «недоумевает» Сын и чего «ужасается»; вот «удивительное — ужасное» всей жизни и смерти Его, — для Него самого «соблазн» и «безумие» Креста.

Впрочем, не Моя, но Твоя да будет воля. (Лк. 22, 42).

Мог ли бы Он это сказать, если бы не знал, что воля Сына — еще не воля Отца?

Я и Отец одно (Ио. 10, 30), —

в вечности, а во времени все еще — два.

XII

Но не чего Я хочу, а чего Ты.

Это «но» всех трех синоптиков повторяется и в IV Евангелии (12, 27):

…но на сей час Я и пришел.

Дважды повторяется оно и у Матфея (26, 39), как бы с задыхающейся, косноязычной поспешностью:

…но не чего Я хочу, но чего Ты,

Огненное острие Агонии в этом «но»: здесь между миром и Богом, между Сыном и Отцом противоречие, разверзающееся вдруг до таких глубин, как никогда, нигде.

Мне ли не пить чаши, которую дал Мне Отец? (Ио. 18, 11.)

Слово это в IV Евангелии, — заглушенный отзвук Гефсимании, последняя, грозы уже невидимой зарница. Вся гроза — только у синоптиков. «Смертным борением», Агонией, воля Его раздирается надвое, как туча — молнией. Хочет и не хочет пить чашу; жаждет ее и «отвращается» (так в одном из кодексов Марка, 14, 33: вместо, «унывать», «падать духом», — , «отвращаться»);[837]

страсть к страданию и страх страдания.

Вся Евхаристия — в трех словах:

вот тело Мое,

den hu guphi;

вся Гефсимания в четырех:

но чего хочешь Ты,

ella hekh deatt bae.[838]

Душу раздирающее, жалобно детское — в этой невозможной, как будто неразумной, безнадежной и все-таки надеющейся мольбе