Иисусов сын

Колеса завизжали, и внезапно у меня перед глазами оказались большие уродливые ботинки пассажиров. Шум прекратился. Мы ехали по заброшенным, мучительным местам.

Мимо домов, мимо платформ, я чувствовал, как отмененная жизнь следует за мной сновидением. Призрак, да. След. Что-то, что остается.

На одной из остановок заело двери. Нас задерживали, тех из нас, кто куда-то ехал. Поезд все ждал и ждал чего-то в тревожном сне. Потом он тихонько загудел. Всегда чувствуешь, что поезд вот-вот поедет, еще до того, как он тронется.

В вагон зашел парень, и двери закрылись прямо за ним. Все это время поезд ждал его, ни секунды, ни полсекунды дольше, – и теперь он разбил загадочный кристалл своей неподвижности. Мы забрали этого парня и ехали дальше. Он сидел в передней части вагона, абсолютно не подозревая о своей значимости. Какая печальная или счастливая участь ждала его на том берегу реки?

Я решил пойти за ним.

Он вышел через несколько остановок и спустился с эстакады в квартал, застроенный однообразными приземистыми домами из бурого камня.

Он шел пружиня, его плечи описывали петли, а подбородок ритмично черпал воздух. Он не смотрел по сторонам. Мне показалось, что он ходил этим путем уже двенадцать тысяч раз. Он не заметил и не почувствовал, что я полквартала шел за ним по пятам.

Это был один из польских районов, не помню какой. В польских районах такой снег. Такой на него падает свет, и эта музыка, которую не найти. В конце концов мы пришли в прачечную, там он снял с себя рубашку и положил ее в стиральную машинку. Он купил в автомате кофе в бумажном стаканчике.

Он расхаживал по прачечной в пиджаке с отливом на голое тело, читал объявления и смотрел, как трясется его машинка. Грудь у него была узкая и белая, вокруг маленьких сосков торчали волоски.

В прачечной было еще несколько парней. Он перебросился с ними парой слов. Я услышал, как один из них сказал:

– Полицейские хотели поговорить с Бенни.

– С чего вдруг? Что он сделал?

– Он был в капюшоне. Они искали парня в капюшоне.

– Что он сделал?

– Ниче. Ниче. Какого-то мужика убили вчера ночью.

А потом парень, за которым я шел, направился прямо ко мне.

– Ты был в поезде, – сказал он. Он взвесил в руке стаканчик и метнул в рот глоток кофе.

Я отвернулся, потому что у меня перехватило горло. Внезапно у меня случилась эрекция. Я знал, что иногда мужчины реагируют так на мужчин, но я не знал, что я тоже. Грудь у него была как у Христа. Вот, наверное, кто он был.

Я мог бы пойти за любым человеком из того поезда. Все было бы точно так же.

Я вернулся на станцию, чтобы еще поездить над городом.

Ничто не мешало мне вернуться туда, где мы с Мишель жили, но те дни загнали нас в «Ребел Мотел». Горничные выплевывали жвачку в душевых. Пахло дезинсекцией. Я не собирался возвращаться туда, сидеть в номере и ждать.

У нас с Мишель были свои разборки. Иногда от этого всего становилось очень тоскливо, но мне казалось, что она мне необходима. Лишь бы во всех этих мотелях был кто-то, кто знает, как меня зовут на самом деле.

На заднем дворе у них там были эти мусорные баки, набитые Бог знает чем. Мы даже вообразить себе не можем, что нас ждет, это точно.

Представьте, как это – свернувшись калачиком, парить в темноте. Даже если бы вы могли думать, даже если бы у вас было воображение, разве могли бы вы вообразить полную противоположность этому, удивительный мир, который даосы зовут «Десять тысяч вещей»? А если бы темнота просто стала темнее. А потом вы бы умерли. Какое вам было бы дело? Как вообще вы могли бы заметить разницу?

Я сидел впереди. Прямо рядом со мной была маленькая кабинка, наполненная машинистом. Можно было почувствовать, как он там материализуется и дематериализуется. В темноте, под вселенной, не имело значения, что машинист был слепым. Он ощущал будущее лицом. И вдруг поезд умолк, как будто получив под дых, и мы снова въехали в вечер.

Наискосок от меня сидела прелестная черная девочка лет шестнадцати, обколовшаяся и совсем никакая. Она не могла держать голову. Не могла перестать грезить. Она знала: да мы могли бы и собачьи слезы пить. Ничего не имело значения, кроме того, что мы живы.

– Я никогда не пробовал черного меда, – сказал я ей.

Она почесала нос и закрыла глаза, ее лицо снова окунулось в Рай.

Я сказал:

– Эй.

– Черного. Я не черная, – сказала она, – я желтая. Не называй меня черной.

– Хотел бы я того же, что у тебя, – сказал я.

– Больше нет, парень. Нет, нет, нет. – Она смеялась как Бог. Я не винил ее за то, что она смеется.

– А нельзя достать еще?

– Сколько тебе нужно? Есть десятка?

– Наверное. Да.

– Я тебя отведу, – сказала она. – Я отведу тебя в «Савой». – И через две остановки мы сошли с поезда и спустились в город. Несколько человек стояли вокруг мусорных баков, из которых вырывались языки пламени, и все в таком духе, кто-то что-то бормотал, кто-то пел. На фонарях и светофорах были противоударные сетки.

Я знаю, некоторые верят, что, когда смотришь вокруг, на самом деле видишь самого себя. Такие вот случаи заставляют меня думать, что они могут быть правы.