Июнь

Пусть это была игра, но игра забавная, с непредсказуемым финалом. Хотя предсказуемы все финалы, — но есть разница: умрут все, но некоторые перед этим живут, а другие нет. Можно было подразнить и, чем черт не шутит, действительно что–то исправить. Наконец, можно было передать что–то полезное. И если даже они будут наглухо равнодушны к тому дельному, что он скажет, и станут чутко выслушивать только оговорки про Бориных знакомых, — пускай, что–нибудь все равно осядет и запомнится. И наконец — это было главным, хотя и переживалось на дне, втайне, — это была гарантированная защита: он был достаточно умен, чтобы уж о себе–то не сказать лишнего, Правда, в Горелове–первом что–то ощущалось, что–то такое, что явно намекало на неизбежность появления Горелова–второго. Тут был повод для рефлексии, и Борис еще до замены подумал над ее принципиальной возможностью: что именно было в Горелове не так? А вот, пожалуй, неорганичность. Побеждала органика, абсолютная естественность, а Горелов–первый был результатом каких–то скрещений, внутреннего роста, работы над собой. Может быть, действительно сочетание вот этого селянства и Европы, крепконосости — но притом элегантности или по крайней мере претензии. Одет он был лучше Бори, хотя на Боре, он знал это, хорошо смотрелась не только кожаная куртка, но и любая местная тряпка, даже халат в Туркменистане. Подлецу все к лицу, говорила Муретта, может быть, даже и не шутя. И вообще, Горелов был напряжен, не до конца искренен, и разговоры с Борей не доставляли ему удовольствия: Горелов работал. Но разве можно быть до конца откровенным с человеком, который работает? И Боря не очень удивился, когда вскоре после знакомства с Алей — он поначалу связал эти события, но потом понял, что Аля ни при чем, — в скромной комнате близ Спартаковской площади появился Горелов–второй.

Боря позвонил, и открыл ему мягкий, уютный, округлый, хотя и душноватый с виду человек. Роста он был порядочного, так что круглота ощущалась скорее как массивность, но вел себя так мирно, лениво и уютно, что было очевидно: это не работа, это отдых души. Кем он там работает, что делает в своих таинственных кабинетах, — неясно, да и неважно; сюда он приходил поговорить с умным собеседником, отдохнуть от рутины и выслушать интересную точку зрения. С ним у Бори сразу установился именно тот контакт, в котором заинтересованы обе стороны.

Атмосфера беседы по вызову исчезла немедленно. Боря не возражал бы теперь уже не против ежемесячных, но и против еженедельных встреч, однако предлагать такое было бы избыточным рвением. Горелов–второй этого бы не оценил. Боре иногда хотелось предложить: да вы зайдите, что ли, или посидим где–то в Журдоме, — но и это было бы выходом за грань профессиональных отношений, а Горелов ценил в Боре именно сдержанность. Все–таки однажды Боря не удержался и сказал: знаете, а я ведь себя чувствую у вас почти как на венской кушетке, у этого… Знаю, спокойно кивнул Горелов–второй, далее просто Горелов, ибо первый исчез, не оставив по себе памяти. Исчезновение его не оговаривалось, новый просто сказал: в связи с командировкой с вами буду теперь работать я, зовите меня Петром Степанычем, мы все тут, знаете, Петры Степанычи, и вы тоже. Да, знаю, сказал этот Петр Степаныч, вы просто, можно сказать, попали в десятку. Я ведь именно этим и занимался года до двадцать девятого, а потом по разным обстоятельствам понял, что сейчас надо поменять место работы. Расскажите, пожалуйста, попросил Боря, словно это он здесь задавал вопросы. И Горелов с готовностью откликнулся, словно тоже ждал, пока его одиссея станет кому–нибудь интересна.

В двадцать девятом году — хотя догадаться можно было чуть ранее, начались регулярные выступления против нашей научной школы. Все–таки она не вполне сочеталась с марксизмом, или, верней, для окончательного сочетания требовалась адаптация, а заниматься этим было некому. И тогда обо всем догадался подлинный глава школы, давно уже преподающий в одном из южных пединститутов: поймите, объявил он на последнем собрании психоаналитического общества, они хотели бы табуировать все, чем пользуются сами, — чтобы никто не подобрал к ним ключа. Запрещается только то, что будет востребовано в узком кругу. Началось с запрета на волшебную сказку — но неужели вы думаете, что собственные их дети будут расти на книгах о двигателях? Высшая правда заключается в том, чтобы верхи ели одно, а низы другое; этого установления не опровергла еще ни одна власть, ибо в противном случае исчезли бы любые стимулы к этой власти стремиться. И, разумеется, им понадобились мы — но, чтобы нами пользоваться, они должны нас запретить. Теперь наш долг — доказать, что мы им необходимы; и это мы доказали очень быстро, потому что расспрашивать, как мы, — он употребил именно этот уютный глагол, — не умеет никто.