Июнь

А для нас — о, для нас наступило золотое время: в полузапрете, и более того — в обстановке непрерывного глумления мы стали беспрепятственно копить материал, который и не снился отцу–основателю. На кушетке рассказывают многое, поисками настоящего стимула — такого, чтобы выкладывали всю подноготную, — занимались во всем мире, и только в России, как всегда, пошли дальше всех. Конечно, многие слухи — вы знаете все эти преувеличения, — чистая клевета; ведь механизм понятен. Люди в приступе первого страха выкладывают такое, что самим потом стыдно, — вот они и выдумывают все эти глупости о пытках. Какие пытки, зачем? Сами рассказывают такое, что иногда, право, совестно слушать; с наслаждением, с опережением, до всякого вопроса сдают всех знакомых и близких родственников, которых втайне ненавидят. А с другой стороны — как не ненавидеть, живя в таких условиях? Сколько тещ, рассказавших всю правду про зятьев: не оценил фильм, выругался, слушая радио… Сколько невесток, свекровей! Незабываемо… Я не говорю уже о коллегах. Потом, конечно, от стыда начинают врать, что выколачивали показания… Да зачем выколачивать? Представьте ковер, который сам по первому требованию выпускает всю пыль…

Да вы знаете, сколько писем пишут совершенно добровольно? (Оба Горелова — и первый, и второй, — избегали все–таки слова «донос».) Или это тоже под пытками? Что вы, все так устроено, чтобы каждый по личному желанию выворачивался наизнанку. Я даже думаю иногда, — и Горелов уютно улыбнулся, — что и весь проект затеян нашими, чтобы создать условия, в которых люди добровольно выбалтывались бы до самого черного дна. Заметьте, ведь и я ни на чем не настаиваю. Людям просто не с кем поговорить.

И что же, спросил Боря, много интересного вы узнали? Повисла пауза. Я знал одного священника, заговорил Боря как–то суетливо, чтобы заполнить молчание, — спросил его, много ли интересного он услышал на исповедях? Ничего интересного, оказал священник, вот поверите ли — сплошная скука, не на чем глазу отдохнуть. Ну нет, помолчав еще немного, сказал Горелов. Что неинтересно священнику, то клад для психоаналитика. Они не умеют анализировать, и потому для них все это только шум. Священник вообще равнодушен к пастве, она его раздражает, как пациент — обычного врача. Но если есть мотивация… если из каждого случая можно получить новое знание… Нет, нам не скучно. «И что же сенсационного вы узнали обо мне?» — спросил Боря. «Когда–нибудь расскажу, — пообещал Горелов, — но сегодня знаю недостаточно. Кое–какие двери закрыты, вы их оберегаете. Одно могу сказать — вы напрасно чувствуете себя виноватым. Ради этого всё — женщины, измены… Можно даже сказать, что вы грешите нарочно, не ради удовольствия, а только чтобы острей чувствовать вину. Поэтому же вы бываете откровенны со мной. Всё ради одного». — «Зачем же мне это нужно?» — спросил уязвленный Боря. Он хотел, чтобы его слушали, но не желал, чтобы копались у него в душе. Неужели никто не может интересоваться им бескорыстно? «Это нужно вам затем, чтобы оправдать таким образом грядущие катастрофы, которые вы предчувствуете, — назидательно, чтобы не казаться слишком серьезным, пояснил Горелов. — Вы всегда сможете себе сказать: было за что. Таких, как вы, немного. Огромное большинство любит страдать незаслуженно».

И Боря кивнул: Горелов попал в точку. Состояние вины было для него естественно — и, пожалуй, необходимо.