Июнь

О том, что дело не кончится обычным романом, он догадался в Крыму. Они поехали туда в сентябре, оба взяли отпуск, — Алю обязали вдобавок написать серию очерков о Крыме глазами русской иностранки. Их отправили в санаторий имени Двадцатилетия Революции, только что открытый, близ Массандры, но из санатория они сбежали на пятый день. Молодая республика страстно увлеклась самолечением. Ей потребны были свои герои — начиная чуть не с доисторических времен. Своих вождей и рыцарей она лечила серьезно, со знанием дела, с оттенком ласковой принудительности. Рыцарю полагалось до последнего отбиваться, негодовать, но потом сдаваться — и чуть не в смирительной рубашке отправляться в Крым. Там его по часам кормили, поили всякой горькой дрянью, сажали на строжайшую диету, и возвращался он либо помолодевшим и бодрым, либо, что чаще, замученным насмерть. Все медсестры, врачи и самые повара имел тот же любовно–строгий вид, с наслаждением запрещали ночные купания и поздние прогулки, у Али нашли следы туберкулезного процесса, у Бори — увеличенное сердце (вмещавшее, как он тут же сказал Але, слишком многое), и они ушли на базар, да так и не вернулись.

Там же, на базаре, они сняли полдома у почти черной татарки в изношенном черном халате и остаток отпуска провели в диких, райских местах, напоминавших одновременно Гогена и таможенника Руссо. Эти сравнения придумывала Аля, видавшая их в оригиналах. Татарка была молчалива, намекала, что времена пришли совсем плохие, но денег ей они не прибавляли — главным образом из принципа: она сдавала дом и, по сути, ничего не делала — а они все–таки зарабатывали. Это высокомерие зарабатывающих относительно паразитирующих настигало их по десять раз на дню. Крым оказался совсем не курортный, еще дикий, голодноватый, население было поражено апатией и словно все чего–то ждало. Крым, говорила Аля, всегда чего–то ждет. Она была тут, по ее уверениям, зачата и чувствовала себя более чем дома — на прародине; охать в Коктебель, однако, отказалась наотрез — «Я помню, как было, и не хочу видеть, что там сделали после. Бот, может быть, с матерью когда–нибудь» — она никогда не называла мать мамой, и это было Боре приятно: его поколение бежало сантиментов и радо было видеть то же в младших. Крым весь был пограничен, на краю моря, России, жизни, потому что слишком много туберкулезников отправились отсюда дальше, чем за море. Ты знаешь, говорила Аля, ведь и отец здесь воевал, и уехал отсюда. Это было самое мучительное. Я могу понять людей, которые прощаются с Россией ноябрьской; но уезжать из России вот такой…

Здесь абсолютным стало то, что называется лицемерным словом «близость», и здесь, пожалуй, началась близость подлинная — не псевдоним секса, но полное родство.

Казалось, и воспоминания у них были общие. Он был груб, черств, заматерел за последние годы, но ему уже чуялось, что это в его жизни был волшебный Арбат и страшная сказка промерзшей мансарды; а она словно знала все о нем, о детских морских мечтах, хотя какое море на брегах Сожа? Он впервые увидел Крым в двадцать пятом, когда приехал помогать Соловьеву разбивать палатки для будущей детской республики.

Ночи были почти бессонны, они не могли наговориться, перебрались на пол — в узкой кровати было жарко и тесно; Аля наслаждалась тем подростковым, запоздалым бесстыдством, которое так пленяет в недавних девственницах, стремглав проходящих весь путь, который они для себя закрывали в семнадцать, в девятнадцать… Удивительная простота была во всем, что она делала. В России ужасно всего стеснялись. Боря помнил девушку, готовую скорей обмочиться, чем спросить, где тут, братец, у вас нужник, — для Али никаких запретов не было, и тела своего она не стеснялась, потому что как можно было стесняться этого сияющего тела? Она находила в Боре десятки совершенств, о которых он не подозревал; она превращала в праздник все, включая лазание на японскую мушмулу за странными — не то слива, не то груша, — узловатыми кисленькими плодами; каждая подобранная на сухом склоне кедровая шишка была для нее праздником. Они были хозяевами этого безумного, никому не принадлежащего Божьего края; и когда в Москве Силин спросил, действительно ли там голодают и нигде нельзя достать мяса, Боря затруднился с ответом. Какой голод, какое мясо? Вероятно, в Крым надо было ездить только во влюбленном состоянии; да впрочем, если жить в России с прекрасной девушкой, светло–русой, лет на двенадцать младше себя, — Борис знал теперь, что это идеальная разница, — можно вообще не замечать ни очередей, ни квартирного вопроса. Беда в том, что мир со всеми его неудобствами задуман был для влюбленных, а достался разведенным.

Вот тогда он дал себе слово остаться с Алей навсегда, а серьезней некуда все стало после визита к родителям.

Он отвез Алю в Гомель в июле тридцать восьмого года. Мать давно просила приехать, отец жаловался скупо, но ясно было, что плоховат.