Июнь

— Но писали, что он был завербован чуть ли не сразу в Польше…

— Не в Польше, а позже, — назидательно сказал Боря. — Завербован он был предположительно в двадцать восьмом. Но он был осторожен, и потом армия — оптимальная среда для заговора.

Все очень закрыто. Потребовалась санкция на прослушивание всех разговоров. Он был под плотной слежкой два года.

— Да? — снова переспросил отец. — А мне отсюда видней другое.

— Я надеюсь, ты не обсуждаешь это с Варшавским? — Варшавским звали бывшего соседа, ныне переехавшего на окраину.

— Я с тобой первым это обсуждаю. Но пока весь ход вещей убеждает меня в том, что предательство коренится совершенно в другом месте,

— Да? В каком же?

— А вот в том самом. Ворошилов ничего не понимает, этого не видят только слепые. Я ничего не знаю о военном деле, но кто умный, кто дурак, как–нибудь еще разберу. Тухачевский был умный, хоть ты и считаешь, что военному это не положено.

— Я не считаю. — Боря защищался уже и от родного отца. Сейчас нельзя было поддаваться ни в одном разговоре, и это превратилось в рефлекс.

— Ну, ты говоришь, что ему не положена скрипка, дружба с артистами… Он стратег, других таких нет. И все это — расчистка пути для какой–то огромной сдачи. Ты увидишь. Все, что сейчас делается, это расчистка места. Я и у нас тут смотрю. Всех, кто соображает, увольняют или берут. И конечно, всегда оказывается, что было за что. Умного всегда есть за что. А на их место ставят тех, кто аза в глаза не видел. Они готовят сдачу, большую сдачу.

— Сдачу кому?

— Я не могу еще сказать точно. Но я думаю, — отец еще понизил голос, — что немцам.

— Почему, каким образом? Прости, но ты тут совсем с ума сошел.

— Я не знаю, каким образом. И это неважно.

Но немцы проникли очень глубоко, и они морочат голову. Все эти разговоры, что угрожает Англия, бред. Англии самой бы разобраться с колониями.

Я, между прочим, в Англии провел полгода.

— Папа, это было в девяносто пятом году.

— Неважно. Англичане никогда не нападут на Россию, это островное государство. Острова всегда думают только про собственную оборону.

— Да–да. Особенно в Трансваале.

— В Трансваале начали буры.

— Да–да. Англичане развернулись на границе и влезли во внутренние дела, после чего, конечно, начали буры.

— Борис, мы не будем об этом спорить. Англия ничем не может угрожать России, у них нет границы. Про Францию вообще смешно говорить, они уже в четырнадцатом воевали хуже всех.

— Хуже всех в четырнадцатом воевали мы.

— Отнюдь нет. Если на то пошло, хуже всех воевали немцы. И немцы хотят реванш, и реванш будет. Они влезли страшно глубоко. Ты не знаешь, но я помню. Немецкой разведкой тут все было пронизано уже в пятнадцатом.

— С того времени кое–что изменилось.

— Изменилось, но не все. Ты знаешь, что вернулся Дымшиц?

— Дымшиц? — Боря не помнил никакого Дымшица.

— Здешний, дантист. Его сын уехал в Германию, якобы учиться на инженера–путейца. Я ничего не знаю, может быть, действительно учиться. Потом он вернулся, около тридцатого. А сейчас его перевели сюда, они приехали оба с отцом. Устроился работать на вокзал. И я думаю, что все это не просто так. Я не говорю, что он завербован, и конечно, не буду писать никуда. Но наш узел — крупный узел, это прямой путь на Москву. И то, что они сейчас прислали человека, обучавшегося в Германии, все это крайне подозрительно.

Отец сошел с ума, понял Боря.

Они все тут сошли с ума, коллективный невроз, это не могло закончиться просто так. Когда вся страна ловит шпионов, первыми лишаются ума старики.

— Я надеюсь, ты не следишь за ним? — спросил Боря по возможности беспечно.

— Представь себе, слежу. И я знаю уже достаточно. Он дружит с Брехуновым, а Брехунов отвечает за весь водопровод, я знаю его много лет. Ко мне иногда приходят за консультациями. Твой отец, представь, кое–что сделал для этого города. Но это все после, речь не о том. Ты понимаешь, что немцами сейчас инфильтровано буквально все? Ты увидишь, меньше чем через год мы заключим с немцами союз.

— Папа, я сам думал когда–то, что мы заключим союз. Но с тридцать третьего года там много переменилось. У нас никогда не будет союза с антисемитами.

Потому что — едва не добавил он — чем мы тогда будем от них отличаться?

— Разуй глаза наконец! — закричал отец шепотом. — Союза с антисемитами! Кто мы такие, если не антисемиты?

— Особенно мы с тобой.

— Ты прекрасно все понимаешь!

— Нет, отец, ничего этого я не понимаю. Понимаю я только то, что пора тебе в Москву, иначе ты совсем вываришься в этом котле.

— Тухачевский просто узнал, — не отставал отец. — Просто понял. И поэтому его убрали.

— Ладно. Позволь мне это не обсуждать. Тебе отсюда видней.

Он хотел пойти на кухню, помочь Але, вообще вырвать ее из объятий матери и показать город, но отец удержал.

— Я не все еще могу тебе сказать. Но поверь, если со мной что–то случится, это они меня достали. Ты не знаешь. Но здесь весной была сыпнотифозная эпидемия.

— Какая сыпнотифозная, откуда?

— Оттуда. Люди пили сырую воду и заражались. Это не может быть ничем, кроме вредительства, поверь мне, я знаю. Это они.

— Папа, но Сож — грязная река…