Их было три

— То, что ему принадлежало, он унёс с собой, — жёстко и, как показалось Гундеге, даже насмешливо сказала Илма.

Именно эта насмешка вызвала в Гундеге протест. Она вдруг вспомнила потёртый чемоданчик Фредиса, ветхое бельё, выпавшее из него. Состояние Фредиса, награда за то, что работал в Межакактах всю жизнь…

— Да, Гунит, — продолжала Илма, не подозревая о думах девушки, — проси бывший участок Фредиса. Там хорошо родится картофель. Глядишь, каждую осень пур [13] пятнадцать продадим. В прошлом месяце, правда, этот участок перепахали тракторным плугом. Но ты не говори об этом Эньгевиру, когда пойдёшь к нему. Это ещё лучше — самим пахать не нужно. Гундега, милая, пойми, каждый день на счету. Колхоз собирается сеять там сахарную свёклу. Как только Эньгевир скажет "да", мы в тот же день посадим там картофель. Пока они спохватятся, что участок вспахан трактором, наш картофель уже будет посажен и никто его не выбросит. Тебя вчера приняли в колхоз, теперь ты полноправная колхозница и земля тебе полагается по закону…

Гундега сидела перед Илмой с видом послушной школьницы, положив руки на стол, и смотрела на тётку. Взгляд её был пристальным, внимательным, только выражение глаз всё время менялось.

Илма увлеклась, она слушала себя, как птица слушает своё пение, опьяняясь им.

— И вы меня только поэтому послали? — неожиданно спросила Гундега, не спуская глаз с Илмы.

Слова эти, произнесённые сиплым, точно простуженным голосом, мгновенно отрезвили Илму.

"О боже, неужели я опять что-то лишнее сказала?"

— Куда послала?

— На колхозную работу, на ферму…

— Но… но ты же понимаешь, если у нас лишняя корова… и каждую осень пятнадцать пур…

И вдруг совсем неожиданно Гундега закрыла руками лицо.

Илма, подойдя к ней, ласково пыталась отнять её руки от лица. Но напрасно.

— Гунит, милая, что с тобой?

— О, как мне теперь стыдно! — воскликнула Гундега, горестно качая головой.

Наконец она подняла глаза.

— И я послушалась вас, я несколько раз спрашивала, когда меня примут в колхоз! Я не знала… Все остальные, конечно, знали, для чего это делается, только не я. И мне теперь стыдно. Я ничего не хочу — ни земли, ни богатства, хочу жить!

— Это ведь для твоего блага, Гунит! Кому же, кроме тебя, останется всё, что здесь есть? Дом, сад, мебель — всё как есть.

— Я, тётя, для вас тоже вроде мебели, — с горечью сказала Гундега, постучав согнутым пальцем по столу. — Мебель…

— Неправда, — с жаром воскликнула Илма, — бог свидетель, что я тебя люблю.

Гундега вновь опустила голову, зная, что это правда. Илма любила её. Но любовь эта не приносила ни радости, ни удовлетворения, она была бременем, камнем. В представлении Гундеги любовь, какая бы она ни была, всегда связывалась с чем-то светлым, хорошим. А привязанность Илмы тянула Гундегу вниз и только вниз. "Этот дом как трясина…" — пронеслось в глубине сознания. Значит, кто-то погряз в этой трясине. Кто? Симанис как будто нет. И Фредис тоже. Значит; Лиена, Илма или она, Гундега? Какое безумие! Разве она уже погрязла? Нет, наверно, ещё нет. Она молодая, сильная, она поможет выбраться Илме тоже… Как безнадёжно плакала Илма тогда, в новогоднюю ночь, когда все веселились! Как она несчастна! А кто виноват? Гундега не знала.

— Ах тётя, к чему такая ненасытность? — лишь недоумённо спросила она.

— Какая же это ненасытность? — возразила Илма. — Кто пострадает от того, что тебе дадут клочок земли?

— Тётя, разве он нам нужен, мы ведь…

— Как же не нужен! Земля никогда не бывает лишней. Прежде у нас было двадцать пять гектаров, да и то еле-еле…

Гундега вздохнула. Они говорили на разных языках. А снаружи гремел гром, дождь поливал землю, и она издавала аромат, дышала. Чёрная, плодородная, гордая…

2

— Нет, тётя, не уговаривайте, всё равно по пойду…

Этим кончился их ночной разговор. Всё казалось простым и ясным. Но наутро Гундега отправилась на ферму с тяжёлым сердцем и страшилась каждого встречного, боясь, что он может подумать: смотри, эта белобрысая потому так рвётся в колхоз, что очень хочет получить приусадебный участок.

Точь-в-точь такое же неприятное ощущение она однажды пережила в Приедиене. У неё порвался чулок, и она, не зная об этом, обошла чуть ли не пол города — зашла в два магазина, в библиотеку, на автобусную станцию, на почту, и всё казалось, как всегда, обычным. Пока, наконец, какая-то старушка не обратила её внимание: "Девочка, у тебя чулок разорван!" И всё сразу изменилось. Теперь все многозначительно смотрели на неё, прохожие оборачивались, знакомые, здороваясь при встрече, усмехались, а ноги — тяжёлые, точно налитые свинцом, отказывались повиноваться, да к тому же и Гундега, стараясь скрыть дырку на чулке, при ходьбе поворачивала пятки внутрь…

Воспоминание на этот раз не вызвало улыбки. Совсем наоборот, она подумала: "Хорошо, если бы только дырка на чулке…"

Проходя мимо Межрот, она заметила вьющийся из трубы дымок. На яблонях уже набухли почки, но цвета ещё не было.