Их было три

— Что ты, мать, знаешь о жизни? Ты даже отца моего по-настоящему не любила…

— Что я знаю о жизни… — словно эхо повторила старая женщина. — А что такое жизнь?

Илма молчала. Почему не находится ответа на такой простой вопрос? Так легко объяснить, например, что такое стол, что такое лес, облако. А что такое жизнь? И смешно и странно… Живут все. А сумеет ли кто объяснить?..

Илме послышалось, что где-то скрипнула дверь, она насторожилась, повернулась к лестнице, ведущей в комнату Гундеги.

— Это не Гундега, — успокоила её Лиена, угадав мысли дочери. — Симанис запирает сарай. — И, помолчав, тихо сказала: — Похоже, что ты её… боишься?

— Я не боюсь, — так же тихо ответила Илма. — Я только хочу уберечь её от всего…

У Лиены дрогнули уголки рта. Непонятно, была ли это сдерживаемая улыбка или болезненная гримаса.

— Скрыть можно от человека, живущего за десяток вёрст. А от того, с кем живёшь под одной крышей и ешь за одним столом, ничего не скроешь. Рано или поздно…

— Неправда! — с жаром воскликнула Илма. — Я никогда…

И осеклась. Со скрипом отворилась наружная дверь.

Лиена не ошиблась. В кухню вошёл Симанис и повесил на гвоздь ключ от сарая.

4

Илма была права — в сумерках она выглядела совсем молодой. Темнота заравнивала глубокие складки вокруг рта, придавала загадочное выражение выцветшим глазам, скрадывала синеватые венозные узлы на стройных, натруженных в тяжёлой работе ногах и скрывала седину на висках. Илма чувствовала себя такой же, как много лет назад. О, как хорошо быть такой, не знающей усталости после трудового дня, застенчиво или кокетливо смеяться, вдруг испуганно умолкая, — не проснулся бы кто из домашних! И тут же на губах Илмы появилась спокойная улыбка: кого ей бояться, она здесь хозяйка, и нынче ночью она опять молода, молода… Добрая, милосердная темнота…

— Ты ещё вчера обещал приехать! — сказала она Симанису, ещё находясь во власти воображения.

— Не смог. У матери опять колотьё началось. Некому было корову подоить, — усталый голос звучал глухо, в нём не было ни тени игривости и юношеского нетерпения.

Илма разочарованно вздохнула.

Больная мать… Доение коровы… О боже, неужели даже теперь, ночью, нельзя избавиться от всего этого! Разве недостаточно, что она целый день думает о коровах, свиньях, огороде, саженях Дров, прополотых гектарах лесных посадок?

Какая муха сегодня укусила Симаниса? Он умел быть совсем другим. Тогда, девять лет назад. Неужели прошло уже девять лет?

— Матери тяжело, — проговорил немного погодя Симанис.

Это была жизненная проза, не совсем, пожалуй, уместная в комнате, где за окном шумел лес и мерцали осенние звёзды, а стареющая женщина отчаянно силилась обмануть время.

Илма охладела. И стоило рассеяться обманчивому розовому туману её воображения, как их отношения стали на реальную, деловую почву. Она была всего лишь пожилой вдовой, боявшейся старости, и хозяйство её нуждалось в паре сильных мужских рук. Он, Симанис, с седеющими висками, отец двоих детей, но юношески страстный… Перед глазами Илмы всё вдруг предстало в неприкрытом, грубом виде, — точно при вспышке молнии.

«Такова жизнь», — подумала она, пытаясь найти оправдание.

— Мать одна слишком переутомляется, — продолжал Симанис, не то чтобы упрекая, а как бы рассуждая сам с собой.

Этот усталый глухой голос снова вернул Илму к действительности, и она с неожиданной резкостью бросила:

— Не я ведь тому виной. Почему ты мне вечно об этом напоминаешь?

— Нет, ты не виновата, — согласился он.

— А она говорит обратное? Да?

Симанис не отвечал. Илма поняла. Он молчал, чтобы не сказать правду. Промолчать легче. Промолчать всегда легче, чем сказать…

— Она старуха. — Симанис искал оправданий.

— Ладно уж, ладно, — отозвалась Илма. «И чего я лезу в ссору?» — упрекнула она себя, но недавняя горечь искала выхода в озлоблении. — На прошлой неделе, я её встретила в магазине. Поздоровалась. Она не ответила.

— Она любила Айну, — просто и неожиданно откровенно ответил Симанис, не пытаясь ничего сгладить или смягчить. — Ей теперь тяжело. Она и детей любит.

— Так же, как ты любил Айну, — придирчиво начала было Илма, но тут же умолкла.

«Неужели я действительно ревную? Что за вздор! Хотя… Что в этом плохого? Не ревнуют только куры…»

Достаточно было сейчас Симанису вспылить, чтобы завязалась неприятная, мелочная перебранка. Но он молча, спокойно и кротко смотрел на неё, и до слуха Илмы доносилось лишь его размеренное дыхание.

— Симани!

— Да? — откликнулся он.

— Почему ты молчишь?

— Что я должен говорить?

— Ты любишь Айну?

— Послушай, Илма, прекратим этот разговор, — в голосе Симаниса слышалось сдерживаемое волнение. — Зачем ты меня мучаешь понапрасну? Тебе известно, как всё было на самом деле. Напрасно ты на меня сердишься.

После некоторого раздумья он продолжал уже гораздо спокойнее:

— Хочешь, Илма, я подам заявление в суд, чтобы нас с Айной развели? Поженимся, я переберусь сюда. Всё будет как полагается. Как ты думаешь, Илма?

Приподнявшись и облокотившись на подушку, он старался прочесть на лице Илмы её мысли. В темноте её лицо напоминало бледный, неясный овал, черты расплывались.